Рисунок иероглифа Жэнь уже во время Конфуция воспринимался как нечто не совсем понятное, но при этом единое в своем смысловом значении – «человек» и «2». Так зрительно транслировалось в ум китайца или мысленно «расшифровывалось» это изображение. В то время как само слово-иероглиф читалось в виде жэнь. В процессе живой речи собеседник из контекста распознавал, о каком именно жэнь шла речь: просто о «человеке», о рассматриваемом нами «человеке-двойке» или о каком-то другом жэнь. Ученики Конфуция и все собеседники этот иероглиф Жэнь воспринимали как непонятное «жэнь-эр» («человек+2»). И только сам Конфуций знал подлинное значение этого иероглифа. Всем остальным оставалось только гадать, склоняясь к значению «человеколюбие», которое действительно является одной из главных характеристик того человека, который успешно осваивает технику Жэнь.
Учитывая то, что Конфуций в своих беседах так и не раскрывает секрет этого иероглифа, вопрос о его истинном значении в тексте Лунь юй «повисает в воздухе» на тысячелетия. Любой профессиональный исследователь текста отдает себе отчет в том, что понимание иероглифа Жэнь в Лунь юе в смысле «человеколюбие» является неприемлемой натяжкой. По этой причине отечественный знаток древнекитайского языка В. С. Колоколов уже в наше время пытался подобрать для Жэнь какое-то другое значение: он переводил его как «нелицеприятность» или «беспристрастность». А патриарх отечественной китаистики В. М. Алексеев – как «истинно-человеческое». Л. И. Головачева предлагала сообществу для обсуждения новый перевод – «совесть», но в этом случае вопросов появлялось гораздо больше, чем при «человеколюбии».
В истории Китая «точку» на этой проблеме поставил философ Мэн-цзы, который является вторым по почитанию «конфуцианцем» Китая. В текстах Мэн-цзы смысловое содержание Жэнь – это уже «стопроцентное человеколюбие», как одна из главных характеристик «совершенномудрого» человека. Отсюда Мэн-цзы решает вставший перед ним вопрос, являющийся закономерным следствием такого понимания Жэнь: каким образом – за счет каких действий или поведения – можно «приобрести» это Жэнь в качестве неотъемлемой черты своего характера или «внутреннего я»? Этот же вопрос решали и неоконфуцианцы, которые понимали Жэнь так же, как и Мэн-цзы.
Принципиальная ошибка этих философов заключалась в том, что Жэнь – это не некое качество характера, которое необходимо в себе воспитывать с помощью особых «приемов», а это и есть тот «прием» или та практика, благодаря которой реализуется цель, заявленная в Учении Конфуция. Причем, здесь сразу же следует сделать важную оговорку: в действительности Жэнь вовсе не является каким-то особым искусственным приемом, наподобие асан индийских йогов или их техники концентрации внимания. Жэнь в качестве особого приема воспринимаем мы, сегодняшние. В противоположность нам, для древнего китайского аристократа Чжоу состояние Жэнь – это его естественное состояние, преследующее цель поддерживания постоянного контакта с миром благих ушедших душ. Для древнего китайца это – то же самое, что сегодняшний «смартфон» в руке школьника начальных классов, находящегося на постоянной связи со своей мамой. Об этом свидетельствует весь китайский опыт династии Чжоу. Жэнь древнего человека можно сравнить с нашим хорошим настроением, за которое, как и за Жэнь, следует бороться, настраивая и преодолевая себя.
Разве сегодня какой-нибудь сын или дочь не испытывает желание поскорее увидеть своего любимого отца, который уехал в длительную командировку? И он (она) мысленно, причем непроизвольно, делает все для того, чтобы эта встреча приблизилась. В этом отношении древние были такими же, как и мы. Но с одним отличием. Они знали, что умершие остаются жить, пусть и в других «мирах». И тоскуя о них, они стремились с ними вновь встретиться или «соприкоснуться», – не физически, а как-то по-иному, что нельзя объяснить «на языке». Их можно понять. И у них это получалось, а иначе в Китае никогда бы не появились Вэнь-ван и Конфуций. И «по этой же схеме» истинный христианин встречается с живым Христом. А это и есть Царство Небесное.