— В жизни, — ответил дон Мельчиорре, и его взгляд внезапно стал жестким и непроницаемым, — всегда попадаются вещи, которые кажутся маленькими — до тех пор, пока не поймешь, что на самом деле это мы слишком малы. Ладно, следуйте за мной — и вы многое поймете, мой маленький французский друг.
Он особенно выделил слово «маленький», словно хотел подчеркнуть, что он, дон Мельчиорре, был гораздо большим.
Им не пришлось идти слишком долго. На повороте, где-то в километре от того места, где осталась машина, они вышли на тропинку, идущую через небольшое поле. Посреди него рос зеленый дуб с мощным стволом и ветвями, протянутыми к солнцу, словно дюжина рук в заклинании.
Дождь заканчивался, только с листьев подсолнухов еще падали капли.
— Вот здесь всё и началось, — сказал дон Мельчиорре необычно торжественным тоном.
— Что началось? — спросил Грегуар.
— В этом году исполняется ровно сто лет с того момента, как мой отец унаследовал это поле от своего отца, у которого было шестеро сыновей — дочери не в счет, когда речь идет о земле. Всю жизнь мой отец гнул спину, орудуя лопатой и мотыгой, чтобы разбить затвердевшую землю. В течение долгих лет он возделывал ее деревянным плугом, в который впрягался сам, поскольку позволить себе быков для этой цели было роскошью. Представьте, что с ним творилось, когда он увидел упряжки с лошадьми, а потом и «серых малышей».
— «Серых малышей»? — удивленно переспросил Грегуар.
— Да, маленькие тракторы от «Massey-Ferguson». Их называли так из-за цвета. Правда, следует признать, что в начале на их цвет не обращали внимания. Италия не имела права на помощь американцев, на план Маршалла, на привилегии, предназначенные для стран-союзников Америки. Но потом, вы ведь знаете американцев, они захотели наладить деловые отношения и с нами, побежденными, союзниками Третьего рейха. Их это не останавливало; главное, чтобы платили деньги. Вот так нищая Италия и встала на путь модернизации.
— Это маленькое поле, — заметил Грегуар, — напоминает мне нашу землю в Крезе. Нашего хозяйства хватало только на то, чтобы прокормить семью и нескольких коров.
— Это уже неплохо. Здесь нужно было работать день за два, чтобы хоть как-то свести концы с концами.
— День за два?
— Мой отец работал с утра на металлургическом заводе под Миланом. Он отправлялся туда в четыре часа утра на своем велосипеде и работал полуголый в трех метрах от огромной печи, в которой плавился металл. Он возвращался в полдень, мылся, ел, полчаса спал, а затем шел на свое поле. А когда нужно было выходить в поле утром, до жары, он менялся с напарником и шел на завод после обеда. В 1952 году, мне тогда было двадцать, мы немного встали на ноги и он бросил завод. Но ожоги у него остались. Он возвращался с поля весь красный, из рук у него сочилась кровь. Но страдал он молча. Глядя на него, я клялся себе, что такой жизни у меня никогда не будет. Во время войны мы голодали. Я ненавидел ощущение пустоты у себя в желудке и сделал все, чтобы оно никогда больше не возвращалось.
Грегуар внимательно слушал эту историю. При этом его не покидало ощущение, будто он слушает своего отца — если бы тот хоть раз захотел поговорить об этом. Дона Мельчиорре и его отца сближало то, что оба они знали, что такое жизнь на грани выживания и вечное беспокойство за урожай: за погоду, за различные заболевания и за насекомых, которые могли уничтожить зерно.
Со знанием дела дон Мельчиорре пощупал несколько цветков подсолнуха и продолжил:
— Мы развернули движение модернизации, здесь, в этой деревне, которая умирала с голоду, — сказал итальянец. — Мы объединились и создали кооператив, чтобы платить за услуги французским механикам, которые хорошо знали свое дело. Нужно было увеличивать урожай и выходить на новый уровень, чтобы покончить с продуктами питания плохого качества. Нам говорили, что нужно суметь накормить всю нацию и избавиться от менталитета побежденных, что Италия не всемогуща, в отличие от Америки, которая была государством всеобщего благоденствия и в которой процветала мафия. Мой отец говорил: «Мафию они пусть оставят себе, а нам отдадут государство всеобщего благоденствия!»
Грегуар Батай улыбнулся.
— Молоко — это золотое дно, — продолжил дон Мельчиорре. — У нас была группа молодых крестьян, которым надоело выглядеть безграмотными оборванцами в глазах миланцев. Они относились к нам с презрением из-за нашей одежды и особенно из-за запаха, который был таким же, как в свинарнике или курятнике. Я записался в эту группу, и один раз в неделю мы присутствовали на различных конференциях или театральных представлениях, которые давали труппы артистов-любителей, и посещали курсы актерского мастерства, чтобы избавиться от своих комплексов. В театре я смог победить свою природную скрытность и научился выступать перед публикой. Кроме конференций, мы могли записываться в поездки за границу, в основном в Европу, поскольку наши собственные средства были весьма ограниченны.
— А при чем здесь молоко? — спросил Грегуар, который жадно ловил каждое слово дона Мельчиорре.
— Все изменилось после путешествия в Швецию.
— В Швецию?
— Да. Я заметил, что шведы продают молоко в картонных упаковках. Это дешевле, чем стекло, и в определенной степени даже надежнее. Они производили эту волшебную упаковку при очень высокой температуре. У нас этого еще не умели. Я влез в долги, чтобы получить сертифиикат на производство упаковки хотя бы на год. Через шесть месяцев я вернул долги и мог развиваться дальше. Я понял одну простую вещь, о которой даже не задумывалось поколение моего отца. Впрочем, оно и не могло задумываться с его менталитетом.
— Не понимаю, — перебил Грегуар.
— Для наших предков земля была всем. Они не видели дальше своих весов. Вес объявлен, деньги уплачены. Они пережили лишения и голод. Даже в этой части Италии дюди голодали. Поэтому ничто не ценилось выше, чем мешок зерна или муки, чем повозка, полная фуража для животных или картофеля для людей. А потом наступила инфляция. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Вроде бы да, — неуверенно произнес Грегуар, еще не решаясь продемонстрировать свою экономическую компетенцию.
— Это просто понять. Смотрите. После войны нужно было по десять центнеров зерна мягких и твердых сортов, чтобы получить знаменитого «серого малыша» от «Massey-Ferguson». Десять лет спустя даже по двадцать центнеров было уже недостаточно. А сегодня нужно производить минимум пятьдесят центнеров, чтобы позволить себе купить соответствующий трактор, оборудованный всем необходимым, не загрязняющий окружающую среду и так далее.
— Дьявольская инфляция, — выдохнул Грегуар.
— Видите, вы поняли.
Снова начал накрапывать дождь. Они нашли укрытие на краю поля, где сохранилась маленькая каменная постройка, крытая шифером.
— Это мой старый курятник, — просто произнес дон Мельчиорре. — Его построил мой отец. Он для меня как память. Это не очень удобно, когда сеешь и собираешь урожай, — его приходится объезжать. Но это напоминание о том, что раньше всё делали продуманно. Куры жили не во дворе дома, а в поле; они клевали зерна пшеницы или маиса, которые оставались после жатвы. Что-то вроде безотходного производства!
— Это было изобретательно, — согласился Грегуар. — У нас в Крезе курятники тоже разбросаны по всей территории фермы.
Это замечание, казалось, понравилось дону Мельчиорре. Несомненно, они с Грегуаром говорили на одном языке.
— Я, — вновь заговорил старик, выделяя это слово, чтобы подчеркнуть важность своей персоны. — Я, — повторил он, — понял, что земля может разорить, если не проходить со своим продуктом до самой последней стадии, до стадии его переработки и даже, если это возможно, до его продажи потребителю. Теперь есть молоко в тетрапаке*, просеянная мука для выпечки, хлопья для завтрака. Я хочу сказать, что инвестиции в сельское хозяйство возросли раз в десять. Никогда еще крестьянин не получал такого вознаграждения, продавая свой урожай!
— Я вам охотно верю, — произнес Грегуар.