Притоки Конго промыли несколько ущелий, из которых самым удивительным было ущелье возле Конголо, которое называли Вратами ада. Здесь относительно спокойная река Луалаба втискивалась в горловину шириной сто ярдов и глубиной в полмили.
Рагора была небольшим притоком Луалабы, в которую она впадала недалеко от Кисангани. Жившие на берегах Рагоры племена, зная ее капризный характер, называли эту реку «баратавани» – «обманчивая дорога». Самым примечательным на реке было ущелье Рагора – узкая щель в известняковых породах глубиной около двухсот футов и шириной местами не больше десяти. В зависимости от того, когда прошли последние дожди, ущелье Рагора или принимало живописнейший вид, или становилось наводящим ужас ревущим и пенящимся стремительным потоком.
От Абуту, возле которого теперь находилась экспедиция, до ущелья Рагора оставалось еще примерно пятнадцать миль, но состояние реки возле Абуту ровным счетом ничего не говорило о том, что творится в ущелье. Мунро это понимал, но не счел необходимым объяснять Эллиоту. К тому же тот был занят разговором с Эми.
Братья Кахеги готовили две надувные лодки типа «Зодиак», а внимательно следившая за приготовлениями Эми с каждой минутой тревожилась все больше и больше. Она потянула Эллиота за рукав и требовательно спросила:
«Что за шары?».
– Это лодки, Эми, – попытался объяснить Эллиот.
Впрочем, он чувствовал, что Эми уже догадалась и ее вопрос был скорее риторическим. В свое время она лишь с большим трудом запомнила слово «лодка», потому что терпеть не могла воду и не проявляла ни малейшего интереса к предметам, предназначенным для перемещения по воде.
«Почему лодка?» – спросила Эми.
– Теперь мы поедем на лодке, – ответил Эллиот.
Действительно, братья Кахеги уже столкнули лодки на воду и теперь грузили в них снаряжение экспедиции, крепя его к резиновым пиллерсам и планширям.
«Кто едет?» – спросила Эми.
– Мы все поедем, – ответил Эллиот.
Эми понаблюдала за погрузкой еще с минуту. К несчастью, нервничала не только она. Мунро лающим голосом отдавал отрывистые команды, носильщики торопились. Эми не раз демонстрировала поразительную чувствительность к настроению окружающих ее людей. Один эпизод Эллиот запомнил на всю жизнь. Как-то Эми стала говорить, что у Сары Джонсон неприятности. Никто не мог ничего понять, и лишь через несколько дней Сара призналась, что разошлась с мужем. Вот и теперь Эллиот был уверен – Эми чувствует неуверенность и тревогу людей.
«Переправиться вода в лодке?» – уточнила она.
– Нет, Эми, не переправиться, – поправил ее Эллиот. – Ехать лодке.
«Нет», – жестом ответила Эми, напрягла мышцы плеч и немного ссутулилась.
– Эми, – убеждал гориллу Эллиот, – пойми, мы не можем оставить тебя здесь одну.
Эми уже нашла решение:
«Другие люди едут. Питер остается Эми».
– Прости, Эми, – сказал Эллиот, – но я тоже должен ехать. И ты должна ехать.
«Нет, – повторила Эми. – Эми не ехать».
– Да, Эми.
Из рюкзака Эллиот достал шприц и ампулу с тораленом. Не на шутку рассерженная, Эми несколько раз легонько стукнула себя по подбородку крепко сжатым кулаком.
– Эми, не ругайся, – предупредил ее Эллиот.
Подошла Росс – с оранжевыми спасательными жилетами для Эми и Эллиота.
– Что-нибудь не так? – спросила Росс.
– Она ругается, – ответил Эллиот. – Лучше уйдите.
Одного взгляда на напрягшееся, напружинившееся тело гориллы было достаточно, чтобы Росс поспешно отошла.
Эми жестами сказала «Питер» и снова ударила себя снизу по подбородку. В руководствах по амеслану осторожно говорилось, что такой жест соответствует слову «грязный», хотя на самом деле человекообразные обезьяны употребляли его, когда просились в туалет. Приматологи не питали никаких иллюзий относительно смысла, который вкладывали животные в этот жест. Эми говорила: «Питер – дерьмо».
Почти все обученные языку приматы умели ругаться, и для этой цели они употребляли множество слов. Иногда такие слова выбирались случайно, это могли быть «орех», «птица» или «мытье». Однако по меньшей мере восемь приматов в различных лабораториях независимо друг от друга для обозначения крайнего раздражения остановили свой выбор на легком ударе крепко сжатым кулаком в подбородок. Тот факт, что такое удивительное, явно не случайное совпадение так и не было описано в научной литературе, можно объяснить, пожалуй, лишь тем, что ни один приматолог просто не желал искать ему объяснения. Как бы то ни было, человекообразные обезьяны, как и человек, считали, что слова, означающие выделения организма, вполне годятся для очернения других обезьян или людей.
«Питер дерьмо», – опять прожестикулировала Эми.
– Эми… – Эллиот набрал в шприц двойную дозу торалена.
«Питер дерьмо лодка дерьмо люди дерьмо».
– Эми, прекрати.
Эллиот тоже напрягся и ссутулился, подражая позе разозленной гориллы. Часто такой прием заставлял Эми отступить, но на этот раз он не произвел на нее никакого впечатления.
«Питер не любить Эми».
Теперь горилла надулась, отвернулась от Эллиота и «замолчала».
– Эми, не будь смешной. – Эллиот осторожно приближался к Эми, держа наготове шприц. – Питер любит Эми.
Горилла попятилась, явно не желая подпускать Эллиота к себе. В конце концов Эллиот был вынужден зарядить шприц с углекислотой в газовый пистолет и выстрелить в обезьяну. За все годы знакомства с Эми он проделывал это три-четыре раза, не больше. Эми вытащила шприц и грустно прожестикулировала:
«Питер не любить Эми».
– Извини меня, – сказал Эллиот и побежал к Эми.
Глаза гориллы закатились, и она упала ему на руки.
Две надувные лодки бесшумно скользили вниз по Рагоре. В первой в полный рост стоял Мунро, а во второй, лежа на спине у ног Эллиота, спокойно посапывала Эми. Мунро разделил экспедицию на две группы по шесть человек в каждой. Сам он плыл в первой лодке, а Эллиот, Росс и Эми под командой Кахеги – во второй. Как сказал Мунро, экипаж второй лодки будет «учиться на несчастьях первой».
Однако они плыли уже два часа, и пока все было спокойно. Скользившие мимо берега, заросшие молчаливыми, словно застывшими джунглями, казались неправдоподобно мирными и действовали на путешественников почти усыпляюще. Если бы не изматывающая жара, обстановка была бы совсем идиллической. Росс хотела опустить руку в грязную воду, но Кахега остановил ее.
– Где вода, там всегда есть мамба, – сказал он.
Кахега показал рукой на грязные берега с гревшимися на солнце крокодилами, впрочем не обращавшими на путников никакого внимания. Изредка один из крокодилов зевал, раскрывая огромную зубастую пасть, но большей частью животные казались настолько вялыми, что, похоже, были не в состоянии даже заметить лодку.
В глубине души Эллиот был немного разочарован. Он вырос на кинофильмах о джунглях, в которых крокодилы угрожающе скатывались в воду, едва завидев людей.
– Они не нападут на нас? – спросил он.
– Сейчас слишком жарко, – ответил Кахега. – Мамбы просыпаются только в прохладное время суток, они охотятся рано утром и ночью, не сейчас. Кикуйю говорят, что днем мамбы становятся солдатами, раз-два-три. – И Кахега рассмеялся.
Лишь после довольно долгих расспросов и уточнений Эллиот понял, что имел в виду Кахега. Его соплеменники заметили, что в жаркое время суток крокодилы периодически отталкиваются от земли, приподнимая тяжеленное туловище на коротких кривых лапах. Почему-то такое движение напоминало кикуйю армейскую муштру.
– Что так беспокоит Мунро? – спросил Эллиот. – Крокодилы?
– Нет, – ответил Кахега.
– Ущелье Рагора?
– Нет, – ответил Кахега.