Мухи цеце водятся здесь у всех водоемов. Но откуда слепни? Прилетели на запах пота?
— Должно быть, поблизости есть буйволы, — объяснил Нзиколи.
И тут же, вскрикнув, показал вперед. Послышался громкий треск, и метрах в пятидесяти от нас вышла из чащи пятерка слонов. Помахивая ушами и качай хоботами, серые великаны пересекли дорогу и исчезли в зелени с другой стороны.
— Тут до деревни недалеко, — сказал Нзиколи. — За следующим поворотом ее будет видно.
У поворота дорога растворилась в болотце, а за болотцем лежала деревня. Оставив машину, мы перешли его по колено вброд. Сперва деревня показалась нам безлюдной и заброшенной, но в тени под навесом мы нашли людей. Лежа в шезлонге, спал вождь, несколько стариков у костра грызли арахис. Все остальные жители были в поле. Им предстояло провести там всю ночь, охраняя майяку и орехи от слонов. За последнее время слоны произвели немалые опустошения на плантациях, приходилось дежурить гам по ночам, отгонять их огнем и трещотками.
До следующего дня, когда вернутся мужчины, мы не могли рассчитывать на помощь. Нам отвели для ночевки большой дом. Над входом висел череп гориллы — бело-розовый в свете вечернего солнца, с черными провалами глазниц.
Я лег рано, утомленный грудным днем. Утром мужчины вернулись и рассказали, что на этот раз слоны не показывались. А затем почти вся деревня отправилась выручать автомашину. Мы подсунули под нее длинные бамбуковые жерди, самые сильные мужчины подняли их за концы, положили себе на плечи, и отряд медленно побрел вперед по глубокой грязи. Носильщиков качало, они утопали по пояс, но все таки вынесли машину на сухое место. Только теперь мне сказали, что дальше проезда нет. Многие речки разлились, а от деревни до деревни далеко. Выходило, что машину можно было и не вытаскивать!.. Впрочем, лучше ей все-таки стоять в деревне: от слонов всего можно ждать.
Для дальнейшего путешествия я нашел себе четырех носильщиков, а машину поставил в тень под большими бананами, за домом вождя. Чтобы никто не посмел ее трогать, Нзиколи подвесил на дверцах маленькие талисманы.
Деревенский знахарь всю ночь сидел в своем доме и бормотал заклинания против слонов. Только на минуту он вышел к костру, весь измазанный красной охристой землей. При этом отрывисто и сурово звучал барабан, мелькали желтые языки пламени, колыхались черные тени.
…В сумраке под исполинскими деревьями извивалась древняя караванная дорога. Деревни находились в среднем на расстоянии дневного перехода друг от друга. Нзиколи шел впереди, неся в руках керосиновый фонарь, который он явно считал самым ценным предметом нашего снаряжения. Носильщики, шагая следом за мной, громко смеялись. Я опросил, в чем дело.
— Так, ничего особенного.
Но смех не прекращался и звучал все громче. Определенно, они смеются надо мной! Что-нибудь с одеждой? Я ощупал себя сзади. Нет, все в порядке. Тут я обратил внимание на странную походку Нзиколи. Что с ним такое? И вдруг до меня дошло, что точно так иду я сам, что он изображает мою походку, мою усталость. Вот они и хохотали.
Нзиколи рассказал мне, что при нем в Запасу прибыл первый миссионер. Высокий, тучный человек, он шел пешком из деревни в деревню, подыскивая место для миссионерской станции. На крутых подъемах миссионер приказывал своим чернокожим спутникам подталкивать его сзади.
Я этот способ не испробовал, хотя под вечер мне бывало трудно поспевать за остальными. Жизнь превращалась в тяжкое бремя, ноги ступали механически, я должен был предельно сосредоточиться, чтобы не упасть. Эх, лучше бы меня несли…
Опять затопленный участок… Желтая глинистая вода, торчащие камни. Издали увидев их, я с тоской подумал о том, что придется менять темп. Мы шагали быстро, я уже втянулся в размеренный ритм автоматической ходьбы — левой-правой, левой-правой. Сбавишь темп — сразу почувствуешь усталость. И я попытался соразмерить шаги с расстоянием между камнями, но промахнулся и шлепнулся в жижу. Лежа в грязи, я чувствовал, как на меня находит бессильная ярость. Пусть только кто-нибудь хихикнет или участливо спросит: «Ты не ушибся?» — вскочу и отведу душу доброй бранью!
Но я не услышал ни того, ни другого. Стояла мертвая тишина. В конце концов я поднял голову. Мои товарищи стояли парализованные страхом и тревогой. Ярость моя прошла так же быстро, как родилась. И когда я встал и сказал: «Са ва»[7], в ответ раздался хохот облегчения.
Временами, когда нас одолевала тоска от однообразной ходьбы, Нзиколи затягивал песни, старинные песни носильщиков той поры, когда белых носили через дебри в кипой- своего рода паланкине. Нзиколи запевал, остальные подхватывали. Быстро подчиняясь ритму, мы забывали тяготы. И часто, несмотря на смертельную усталость, чуть не бегом врывались в очередную деревню, во власти этакого песенного транса.
Бакуту — гордые, независимые люди, из всех здешних обитателей, пожалуй, лучше всех сохранившие исконное своеобразие. В колониальную пору французские власти повелели вынести к дорогам все деревни, чтобы легче было надзирать за ними. Но кое-где старая деревня сохранилась как место ритуалов, праздников и танцев.
В такой деревне можно застать Конто, каким оно, наверно, было веками. Будто органическая часть окружения, откуда-то из леса звучит рокот танцевальных барабанов.
…Шагаешь в сумрачной тиши, и любой звук громко отдается. Вспархивают большие черные ночные бабочки, а дневная жизнь — тараторящие обезьяны, птицы, ветер, солнце — словно отгорожена туннельными сводами подлеска.
Однажды мы во второй половине дня вышли к очень красивой деревне. Она была вся красная, как будто вплавлен'.ая в густой лес. Здесь можно было видеть ничем не заслоненные деревья во весь их исполинский рост. Глухая стена высотой сорок-пятьдесят метров заключила деревню в свои угрюмые объятия. После целого дня странствий в лесном сумраке мы вдруг очутились под немилосердными лучами ослепительно белого света. Симметричными рядами льнули друг к другу маленькие хижины, разделенные улочками, мандариновыми деревьями и банановыми плантациями. По улицам бродили козы и овцы, куры и собаки. Деревня перемешала жаркие краски солнечного пекла: красная латеритная почва, глинобитные домишки, желтый тягучий зной, черные тени… Красно-желто-черно-белое.
На постоялом дворе, а попросту в лачуге для приезжих мы застелили пол банановыми листьями для защиты от земляных 'блох и клещей. Во всех домах, которые временами пустуют, собирается гьма всякой нечисти, и больше всего мы опасались клещей. От их укуса можно получить тяжелую лихорадку.
Мы устроили себе постели, развесили сетки от комаров. Пришел вождь. Он вел на веревочке козу — она и Несколько яиц предназначались в подарок нам. Я отблагодарил рубашкой, банками сардин и курительной трубкой. Трубка особенно его обрадовала. Сидя в полумраке, мы курили адски крепкий местный табак. Из двери было видно девушку, которую мобилизовал Нзиколи. Завернутая в кусок фиолетовой материи, она стряпала нам обед; на огне булькал черный глиняный горшок, накрытый зелеными листьями. А вот и сам Нзиколи идет с большим куском только что сваренного змеиного мяса, раздобыл в одном из соседних домов. Змею — крупного питона — убили утром на банановой плантации.
Мы торжественно пригласили вождя разделить нашу трапезу. Семь человек окружили шаткий столик, озаренный скудным светом керосинового фонаря. Тихая барабанная дробь из леса была словно аккомпанемент ко всему, что мы говорили и делали. Белое мясо нитона оказалось очень вкусным, но довольно жестким и все время застревало в зубах. Красный от перца, соус, в который мы макали маниок, обжигал огнем. Я осторожно спросил, нельзя ли мне посмотреть танцы. Вождь покачал головой. Однако, услышав от Нзиколи, что я бакуту, хотя и белый, он уступил.