– Я хотел бы держать вас в своих объятиях; быть с вами где-нибудь, где я мог бы вас целовать – в лесу, далеко отсюда, где не было бы никого, кроме нас.
Остальные девушки и женщины, работавшие невдалеке от нее, наверное, тоже не раз слыхали эти слова из уст мужчины. Разница состояла в том, что они слыхали подобные слова и отвечали натурою – словами же. И вот, таким образом, женщина находила себе возлюбленного, выходила замуж и приобщалась к потоку жизни.
Мэй прислушивалась к этим словам, и в ее душе что-то встрепенулось и взволновало все ее существо. Подобно цветку, она раскрылась, чтобы принять жизнь. Что-то прекрасное ожидало ее, то же, что испытывали деревья, цветы, былинки и большинство женщин. Что-то поднялось в ней и надломилось. Рухнула стена, отделявшая ее от жизни. Она превратилась в живое существо, воспринимала жизнь, излучала жизнь и сливалась в одно с жизнью.
Когда эти слова были сказаны там, в поле, Мэй продолжала работать. Ее пальцы автоматически подбирали ягоды и медленно опускали их в плетенку. Она оборачивалась от поры до времени к Джерому и смеялась. Как это чудесно, что она в состоянии настолько владеть собою, думала она.
Мысли бешено мчались, сменяя друг друга. Уж таков ее мозг. С ней всегда так бывало – мысли мчатся быстро, бешено, чуть-чуть вне контроля.
Теперь пальцы двигались медленнее. Она иногда клала ягоды в плетенку мужчины или, найдя крупную ягоду, давала ему, хотя и знала, что все сборщики глядят на них. Они прислушивались, поражаясь перемене в ней, и это злило Мэй.
«Что им надо? Какое им до всего этого дело?»
Внезапно ее мысли приняли другое направление.
Интересно, какое это ощущение, когда мужчина держит тебя в объятиях, когда его губы прижимаются к твоим губам? Ведь это испытывали все женщины, которые когда-либо жили. Это испытала ее мать и замужние женщины, работающие здесь вместе с нею, и многие из девушек гораздо моложе ее.
Она рисовала в своем воображении мягкие, но вместе с тем сильные руки, крепко обнявшие ее, и она тонула в восторженном ощущении. Гигантский поток жизни, к которому она мечтала приобщиться, подхватил ее и понес за собою. Жизнь облеклась в яркие цвета. Какими красными показались вдруг ягоды в плетенке! Какими жизненно-зелеными казались свежеспутанные клубки! Краски сливались и продолжали путь вместе – поток жизни, захватив их, нес через нее.
Какой это был чудовищный день для Мэй!
После она не могла сосредоточить мыслей на случившемся, – не смела этого делать. Ибо в действительности ее приключение в лесу с мужчиной – так захватывающе начавшееся на поле – закончилось весьма животным образом: она подверглась насилию. Она дала согласие, да, но не на то, что случилось. Зачем же она ходила с ним в лес? Правда, она своим поведением звала и поощряла его, но как могла она предвидеть, что произойдет?
Она была сама всему виною. Во всем только она одна виновата. Она ушла от сборщиков ягод, оттого что была зла на них. Они слишком много знали, хотя недостаточно знали, и она ненавидела их за это.
Что, собственно говоря, ожидала она от мужчины? Этого нельзя выразить словами. Она ничего не знала о поэтах и художниках и об их усилиях положить красоту на полотно или выразить в сонетах. Она была всего лишь девушка из Бидвелля, одна из семьи Эджли, дочь возчика, сестра «гулящей» Лиллиан Эджли.
Мэй ожидала, что окунется в новый мир, в животворящие воды жизни. Что-то теплое, сильное, крепящее, ласкающее должно было ожидать ее. Из мрака должны были подняться руки и схватить ее руки – покрытые соком красных ягод и желтой пылью полей. Она очутится в чем-то теплом, и тогда она, как цветок, откроется и всем своим существом излучится в воздух.
Каковы были ее представления о жизни? Она тысячу раз задавала себе этот вопрос и продолжала задавать его, пока не устала спрашивать.
Мэй знала свою мать, ей казалось, что она знает ее, – если же она ошибалась, то ее никто не знал.
А разве другие не любили?
Ее мать встретила мужчину, лежала в его объятиях и стала матерью сыновей и дочерей; сыновья и дочери пошли своей дорогой и жили как животные. Они без оглядки и грубо пошли за тем, что, казалось им, они хотели от жизни. А мать стояла в стороне. В действительности она умерла уже гораздо раньше, и только плоть ее продолжала жить, работать, стлать постели, варить и спать с мужем.
Вот какова была правда о ее матери – это должно было быть правдой. Если это не было правдой, то почему она молчала, почему ни одно слово не появлялось на ее устах?
Мэй день за днем работала с матерью. Тогда она, Мэй, была еще девочкой, юной, хрупкой, и все же мать не целовала ее, никогда не ласкала ее. Она не произносила ни слова. Неправда, будто она, как говорит Лиллиан, возлагала все свои материнские надежды на Мэй. Нет, она молчала, потому что в ней жила смерть – она умерла тогда, когда Лиллиан и Кейт стали «гулящими». А мертвым ни до чего дела нет. Мертвые мертвы, вот и все!