Он полагал, что человек, будучи одинок, не может ни мыслить, ни чувствовать. А люди этого не понимают, огораживают себя стенами – вот отчего происходят все невзгоды. Везде царит разногласие. Все люди перепутались. Нужен был человек, который дал бы верный тон, и тогда все запели бы истинную песню жизни.
Повторяю, что я не передаю ничего своего. Я лишь делюсь с вами теми соображениями, которые родились во мне, судя по произведениям Уилсона, по моему знакомству с ним и по тому влиянию, которое он своей личностью оказывал на других.
Он был непоколебимо убежден в том, что человек не может мыслить в одиночестве. И если человек мыслит одним лишь умом, не принимая в расчет тела, то это ведет к смятению. Истинное понимание жизни создается, как пирамида. Сперва мысли одного человека должны проникнуться духом и плотью другого, любимого человека, а потом уже душа и тело всех других людей в мире сольются в буйном и гигантском потоке. Что-то в этом роде.
Вам, может быть, это кажется чрезвычайно запутанным? Или, возможно, наоборот, – ваш мозг яснее моего и вам представляется весьма простым то, что я нахожу ужасно трудным!
Заметьте, что на мне лежит обязанность нырять в море чужих мотивов и импульсов – которые, сознаюсь, к тому же не всегда ясны для меня.
Этот Уилсон полагал, что для выявления своей души в поэзии он должен найти женщину, которая могла бы безвозвратно и не задумываясь отдаться ему плотью – и из их союза должна родиться красота для всего мира. Следовало только найти женщину, одаренную такой силой – и эта сила не должна быть осквернена себялюбием, насколько я понимаю.
Как видите, он был эгоистом неизмеримой глубины.
И он нашел то, что искал, в жене канзасского аптекаря.
Он набрел на эту женщину и словно что-то сделал с нею. Не знаю, что именно, но факт тот, что она была безмерно счастлива с ним.
Он стремился к тому, чтобы воплотить в поэмы свою и ее душу и тело. Несомненно, что в одной из приведенных здесь поэм он именно и говорит о том, чтобы спрессовать население целого города в одно лицо и любить его.
Можно смело сказать про него, что он сильный человек, я бы сказал даже, возмутительно сильный. И по мере чтения вы убедитесь в том, что он захватил меня в свою власть и заставил служить своим целям.
И эту женщину он тоже захватил и держал в своей власти. Он хотел владеть ею целиком и без оговорок – как, пожалуй, все мужчины желают этого, но не смеют, – и он владел ею.
Возможно также, что и она была в своем роде жадной любовницей, а он любил ее и днем и ночью, когда они были вместе и врозь.
Я уже признался вам, что сам разбираюсь во всем этом вслепую. Я хочу выразить словами то, что чувствую не в себе и не в словах горбуньи, которая стоит на полу на коленях и смотрит в замочную скважину, а в другом.
Горбунья тоже подпала под власть Уилсона. Она тоже любила его – в этом не могло быть сомнения. В ее комнате было темно и грязно. На полу, где она стояла, скопился толстый слой пыли.
Горбунья говорила, что Уилсон работал или ходил по комнате взад и вперед, мимо женщины, сидевшей у окна, и на ее лице, в ее глазах было особенное выражение.
Он не переставал говорить ей о своей любви, но так абстрактно, так объективно, что это походило на объяснение в любви всему миру. Но как же это было возможно, если эта женщина была настолько же воплощением плоти, насколько он был воплощением духа.
Если вы не находите в этом смысла, то, по крайней мере, его находила горбунья, а она ведь была необразованная девушка и не претендовала на особый дар понимания.
Она стояла в пыли на коленях и в конце концов начала чувствовать, что этот человек, в присутствии которого она никогда не бывала и с которым никогда не входила в соприкосновение, ей тоже объясняется в любви.
И это, я бы сказал, ее вполне удовлетворяло. Ради этого стоило жить.
В большой комнате, где жил Уилсон со своей женой, случались некоторые мелкие происшествия, о которых стоит упомянуть.
Однажды в дождливый, душный июньский день горбунья подсматривала в замочную скважину, стоя на полу на коленях. Уилсон и его жена находились в большой комнате.
Она для кого-то стирала белье, а так как на улице нельзя было развешивать из-за дождя, то она натянула веревку через комнату и развесила его тут же.
Когда она уже покончила с бельем, вошел Уилсон. Он подошел к столу, сел и принялся писать.
Через несколько минут он встал и начал ходить по комнате и один раз задел щекой штуку белья.
Он, однако, продолжал расхаживать по комнате, разговаривая с женщиной, но по пути стал снимать все белье, перекидывая его через руку; затем он подошел к выходной двери и сбросил белье вниз, на грязный двор.