А она сидела все это время, не шевелясь, и не сказала ни слова.
И только когда он сел за стол и снова принялся писать, она сошла вниз, собрала белье и вновь перестирала его.
Лишь тогда, когда она снова начала развешивать его по комнате, Уилсон, казалось, сообразил, что сделал.
Пока она перестирывала белье, он вышел на улицу. Заслышав шаги, при его возвращении, горбунья подбежала к своей «бойнице». Он вошел, и она могла видеть его лицо.
«Он походил на ошеломленного ребенка, – рассказывала она. – Он ничего не сказал, но слезы текли по его лицу».
В эту минуту женщина, начавшая вновь развешивать белье, заметила, что он вернулся.
Белье было переброшено у нее через руку, но она уронила его на пол и побежала к нему навстречу. Упав на колени, она обняла его ноги и умоляющим голосом сказала:
– Не надо! Не надо огорчаться. Я все знаю. Не надо! Не надо огорчаться!
Вот все, что она сказала.
Что касается смерти этой женщины, то она была убита осенью.
В театре, где она иногда работала, служил тот полоумный статист, который застрелил ее.
Он влюбился в нее и, как некогда ее сограждане в Канзасе, начал донимать ее любовными посланиями.
А самые неприятные из своих писем – а они все были довольно неприятны – этот сумасброд по какой-то причуде подписывал именем ее мужа. Два таких письма были найдены потом при ней и послужили уликой против Уилсона во время разбора дела.
Итак, она работала в театре, и однажды вечером, когда предстояла генеральная репетиция какой-то драмы, она взяла Уилсона с собою.
Но репетиция не состоялась. Не то заболел актер, не то другое что-то случилось, и Уилсон в ожидании просидел в пустом, холодном театре два часа.
Они пошли домой и по дороге купили кой-чего поесть. Уилсон был рассеян и молчалив, что случалось с ним нередко. Несомненно, он думал о том, что намеревался после выразить в своих поэмах.
Он шел рядом с ней, не замечая ни ее, ни встречных. А она…
Она тоже была молчалива, как и всегда в его присутствии, – молчалива и счастлива сознанием, что находится вместе с ним.
Она знала, что он не может ни о чем думать, ничего чувствовать, не принимая ее в расчет. Даже кровь, которая струилась в его жилах, была также и ее кровью. Он давал ей это чувствовать, и она была молчалива и счастлива.
Он шел рядом с нею, но его мысли пытались найти выход из тупика высоких стен и глубоких колодцев.
Они пересекли город и вышли на северную сторону, но все еще не обмолвились ни словом.
Когда они уже почти дошли до своего дома, маленький статист с нервными руками вынырнул из тумана и застрелил ее.
Вот и все, что произошло. Просто до невероятности.
Они подвигались по направлению к своему дому, как я уже говорил, и вдруг перед нею выплыла голова человека, чья-то рука поднялась вверх, раздался выстрел, и маленький статист с лицом старого сморщенного евнуха повернулся и убежал.
Это не произвело ни малейшего впечатления ни на физические чувства, ни на мыслительный аппарат Уилсона. Он продолжал путь, как будто ничего не случилось, а женщина споткнулась было, но собралась с силами и продолжала путь рядом с ним, все еще не произнося ни слова.
Они прошли таким образом два квартала и подошли уже ко входу в дом, как вдруг к ним подбежал полицейский.
Она солгала ему, выдумав историю, будто двое пьяных подрались и один из них выстрелил. Полицейский поверил ей, и она направила его искать стрелявшего в сторону, противоположную той, куда убежал статист.
Их окутал мрак и туман, и когда они начали подниматься к себе, женщина взяла его руку.
А он – хотя мне вряд ли удастся дать этому логическое объяснение – он не сознавал, что кто-то стрелял, что женщина рядом с ним умирает, хотя все видел и слышал.
Согласно данным медицинского осмотра ее тела, главная мышца, контролирующая действие сердца, была почти перерезана пулей пополам.
Она была, я бы сказал, в полном смысле этого слова живым трупом.
Они поднялись по лестнице и вошли к себе в комнату, и тут разыгралась истинно трагическая сцена. Такую сцену гораздо легче передать в действующих лицах на подмостках, чем словами на бумаге.
В комнату вошли два человека – один из них мертвый, но он отказывался признавать свою смерть и продолжал жить, а другой живой, но в то же время мертвый для всего окружающего.
В комнате было темно. Уилсон остановился в двух шагах от двери, все еще находясь во власти своих мыслей, – а она с безошибочным инстинктом зверя пробралась в темноте через комнату, нашла спички и подошла к камину.
Камин был битком набит всевозможными клочками бумаги, окурками – Уилсон был страстный курильщик, – одним словом, тем хламом, который накопляется в таких хозяйствах.