Итак, женщина подошла к камину и, чиркнув спичкой, приложила ее к груде бумаги.
В моем уме встает картина, которая никогда не изгладится.
Холодная, голая комната. Ничего не видящий человек стоит безмолвно в темноте, а женщина наклонилась, чтобы в последний раз придать немного уюта комнате в первый холодный вечер. Вот побежали язычки пламени. Светотени забегали по стенам. Внизу глубокая тьма, в которой потонул ничего не видящий человек, объятый своими думами.
Груда бумаги, вероятно, на минуту загорелась ярким светом, а женщина некоторое время стояла возле камина, вне полосы света.
А потом, белая как полотно, она, шатаясь и ступая мягко, точно по театральной сцене, направилась к нему. Что она хотела ему сказать? Этого никто никогда не узнает. Она ничего не успела сказать.
В то мгновение, когда эта женщина дошла до него, она упала к его ногам и умерла. Если даже она боролась со смертью, лежа на полу, то борьба ее была безмолвной. Ни звука. Она лежала между ним и выходной дверью.
И вот тогда Уилсон поступил совершенно бесчеловечно – слишком бесчеловечно для моего понимания.
Огонь в камине погас. Погасла и жизнь любимой женщины.
А он стоял и глядел в ничто, и думы его, вероятно, тоже были ничто.
Уилсон стоял неподвижно минуту, пять, десять. До того, как он нашел эту женщину, он был погружен в море вопросов и сомнений. Пока он не нашел этой женщины, его муза молчала. Он бродил по всему свету, вглядываясь в лица людей, думая о них, пытаясь подойти к ним поближе – не зная, как это сделать.
А эта женщина помогла ему временно подняться на поверхность океана жизни, благодаря ей он плавал по этому океану, залитому лучами солнца.
Горячее тело, которое в любви отдалось ему, было ладьей, на которой он мог держаться на поверхности океана, и вот теперь эта ладья разбита – и он опять стал опускаться на дно.
И в то время как все это происходило, он ничего не сознавал – он был поэт, и в его мозгу, я полагаю, зарождалась новая поэма.
Итак, постояв неподвижно некоторое время, он почувствовал, что должен двинуться дальше. Его вдруг потянуло из этой комнаты на улицу, а для этого нужно было пройти в том месте, где лежал труп женщины.
И он сделал то, что внушило ужас всему залу суда, когда он рассказывал об этом, – он обошелся с телом любимой женщины, как поступают со сгнившим суком, который попадается под ноги в лесу. Сперва он пытался ногой отодвинуть тело в сторону, но так как это ему не удалось, то он спокойно переступил через него.
Он наступил каблуком на руку мертвой женщины. Впоследствии это было обнаружено следственными властями.
Он споткнулся, чуть было не упал, но удержался на ногах и, сойдя по шаткой лестнице, пустился бродить по улицам.
Туман успел рассеяться, стало холоднее и туман разогнало ветром.
Уилсон прошел несколько кварталов как ни в чем ни бывало. Он шагал так же спокойно, как мы с вами, читатель, прогуливались бы после завтрака.
Он даже остановился у табачной лавочки, купил пачку папирос, закурил одну из них и некоторое время стоял, прислушиваясь к разговору двух ротозеев в лавке.
Затем он спокойно продолжал путь, покуривая свою папиросу и думая, вероятно, о своей поэме.
По дороге он зашел в кинематограф.
Вот тут-то, надо полагать, он очнулся. Он тоже, словно его камин, был битком набит всевозможным хламом – обрывками мыслей и незаконченных поэм, – и все это сразу вспыхнуло.
Он часто ходил в тот театр, где работала его жена, а потом они вместе возвращались домой.
Публика, как нарочно, выходила из маленького кинематографа.
Уилсон вошел в толпу и смешался с нею, все еще продолжая курить; затем он снял шляпу, на одно мгновение оглянулся кругом – и завопил страшным голосом.
Он стоял и кричал, пытаясь связно рассказать о том, что случилось. У него был вид, точно хотел вспомнить сон.
Потом он выбежал и, пробежав некоторое расстояние, снова начал кричать. И только после того, как он несколько раз повторил то же самое и наконец добрался к тому месту, где лежала убитая женщина, любопытная толпа следовала за ним, – только тогда к нему подошел полицейский и арестовал его.
Сперва он был сильно возбужден, но потом успокоился. Но даже расхохотался, когда защитник пытался доказать его ненормальность.
Как я уже говорил, его поведение во время разбора дела нас всех сбило с толку. Он казался совершенно незаинтересованным ни в деле убийства, ни в том, что его ожидало.
Он, по-видимому, даже не питал враждебных чувств к маленькому статисту, когда тот сознался в убийстве.