Вот что я хочу этим сказать.
Эта история тяжелым бременем лежала у меня на душе, и мне еще часто снились отдельные эпизоды, даже после того, как я женился на Джесси и счастливо жил с ней.
Иногда я даже вскрикивал ночью, и вот я сказал себе: «Напиши ты эту проклятую историю и очисти свою душу!» А потому извольте.
Настала осень, и по утрам, когда мы вылезали из-под одеял, разложенных на сене, на чердаке стойла, то замечали повсюду белую пелену инея.
Вместе с нами просыпались и лошади.
Вы знаете, как это устроено в беговых конюшнях – крохотные отделения с крохотными чердаками над каждой лошадью и две дверцы: одна ведет к груди лошади, а другая, наверху, закрывается только на ночь и в дурную погоду.
По утрам верхняя дверца откидывается вверх, так что лошадь может высунуть голову наружу. Обыкновенно такие конюшни имеют от шести до двенадцати отделений; тут же имеется негр, который готовит на всех пищу, и вот он сидит и варит на открытом воздухе, а лошади вытянули головы и смотрят вокруг большими красивыми глазами; вот один из жеребцов завидел кобылу, которая смотрит на него нежным взглядом, и он испускает любовный клич громким ржанием; мужчины смеются – женщин здесь нет, ни следа, даже вокруг, и так как всем хочется смеяться, то они и смеются.
Все это очень красиво, но я не понимал, сколько в этом красоты, пока не познакомился с Томом Минсом и не наслушался его разговоров.
К тому времени, когда случилось то, о чем я хочу вам здесь рассказать, Тома не было со мною. За неделю до этого его хозяин, Альфред Кримборг, взял с собою Пьяного Джо и Тома на бега в Огайо, и больше я Тома не видел.
Поговаривали, что настоящее имя Пьяного Джо вовсе не было Пьяный Джо, что этот мерин в прошлом году побил рекорд в Айове, что Кримборг приобрел его и держал всю зиму в секрете, а потом привез в Пенсильванию под другим именем и очистил на нем круглую сумму.
Я лично ничего об этом не знал и никогда на эту тему не говорил с Томом; как бы то ни было, и он, и Пьяный Джо, и Кримборг – все уехали.
Я никогда не забуду ни этих дней, ни бесед с Томом, ни того, как мы в сентябрьские вечера сидели снаружи, вокруг стойл, а Кримборг – на перевернутом ящике, подергивая свои усы и напевая песенку, слов которой никто не мог разобрать. Что-то о глубоком колодце и о серой белке, которая бегает вокруг колодца. Кримборг никогда не улыбался, никогда не смеялся, но в его спокойных серых глазах иногда мелькало нечто вроде искры, хотя это было нечто еще более неуловимое, чем искра.
Некоторые разговаривали вполголоса, а я и Том сидели молча. Он никогда не говорил так хорошо, как в тех случаях, когда мы оставались одни.
Я хочу упомянуть, что на единственном большом ипподроме, на котором мы когда-либо бывали, в Ридвилле, в штате Пенсильвания, мы увидели старого Гирса, величайшего из жокеев, собственной персоной. Делаю это замечание ради него, если ему когда-нибудь попадется на глаза этот рассказ.
Его лошади стояли в стойлах, противоположных нашим. Я полагаю, что человек, подобный ему, имеет право выбрать какое угодно место для своих лошадей.
Однажды вечером я и Том пришли туда, где он сидел на ящике, похлопывая бичом по земле.
Его прозвали «Молчальник из Теннесси», и действительно, он был молчалив – во всяком случае, в эту ночь.
Мы битых полчаса простояли в молчании и смотрели на него, а потом ушли, и в эту ночь Том говорил красивее, чем когда бы то ни было.
Он заявил, что если дождется смерти Гирса, то напишет о нем свою лучшую книгу, чтобы доказать, что имелся на свете хотя бы один американец, которому деньги не ударили в голову, который не мечтал разбогатеть, или приобрести фабрику, или вообще стать важной персоной.
– Он доволен тем, что сидит вот так, как мы его видели, и ждет, пока не наступит великий момент его жизни, когда он будет нестись на быстром рысаке впереди всех и сумеет всем существом отдаться одной мысли.
Том так разгорячился, что начал заикаться. Мы ходили вдоль дорожки внутри ипподрома; сумерки уже наступили, в деревьях кругом еще раздавалось щебетание птичек, слышен был стрекот насекомых в траве, меж деревьев, где было относительно светлее, и в воздухе кружились светляки.
Я вам передал то, что Том сказал относительно Гирса, хотя у меня было такое впечатление, будто Том думал в это время о той карьере, о которой он мечтал и которая ему не давалась. Он остановился у забора и стал что-то говорить, сильно запинаясь, и я тоже начал запинаться, хотя я понятия не имею, о чем я говорил.