Вот как это происходило.
Сижу я иногда вечерком под деревом, по окончании бегов; публика уже разошлась, но всегда остается много грумов, чьи лошади в тот день не участвовали в состязаниях, и они стоят или сидят возле конюшен и болтают.
Я некоторое время прислушивался к их разговору, а потом мне начинало казаться, что их голоса раздаются где-то вдалеке. И предметы, на которые я смотрел, тоже куда-то уплывали. Какое-нибудь дерево в ста шагах от меня вдруг отделялось от земли и начинало кружиться перед глазами. Потом оно становилось все меньше и меньше, начинало уплывать вверх и внезапно – бух назад, на прежнее место, а я снова очнусь и начинаю различать голоса.
В то лето, когда Том был со мной, ночи стояли чудесные. Мы долго гуляли и беседовали до самой поздней ночи. Затем забирались каждый в сено на своем чердачке.
После разговора с Томом что-нибудь всегда сохранялось в моем мозгу еще долго после того, как я оставался один, завернувшись в одеяло. Я полагаю, это зависело от того, что Том, о чем бы он ни говорил, – точно картины рисовал, которые запечатлевались в моем воображении. Заронит что-нибудь в вашу душу, а оно забиралось все глубже и глубже, и ваше воображение схватит его, как схватываешь на лету интересные вещи в чужом городе, а потом засыпаешь и видишь приятные сны и просыпаешься утром с чем-то хорошим на душе.
Но вот Том уехал, кончилась хорошие денечки, а я остался у разбитого корыта, как уже докладывал.
По ночам мне снились женские тела, и женские губы и прочее в том же роде, а утром я просыпался с отвратительным ощущением на душе.
Берт великолепно относился ко мне. Он всегда помогал мне остудить моего Наддая после бегов и делал за меня все то, что требует ловкости и уменья, например, забинтовать ногу лошади, пристегнуть ремни так, чтоб все было точь-в-точь на своем месте, перед тем как вывести лошадь на ипподром.
Берт видел, что со мною творится что-то неладное, и делал все возможное, чтобы мой хозяин этого не замечал. Когда последний стоял тут же, Берт начинал меня расхваливать.
– Никогда мне еще не приходилось работать с таким ловкачом! – говорил он, скаля зубы, между тем как я выеденного яйца не стоил.
В тот день, когда ваша лошадь участвует в бегах, имеется одна работа, которая отнимает много времени. Поздно пополудни, когда лошадь вернулась с состязаний и вы вымыли ее и сделали массаж, надо медленно водить ее гулять, иногда в течение целых часов, чтобы она постепенно остывала, а то с ней сделаются судороги. Вот я и проделывал эту медлительную работу за нас обоих, а Берт выполнял более трудные задачи. Это оставляло ему вдоволь времени на то, чтобы поболтать или поиграть в кости с другими неграми, а я тоже ничего не имел против этого. Мне даже нравилась эта работа, ибо после утомительных состязаний жеребец Мой Мальчик бывал кроток, как овечка, даже и тогда, когда кругом случались кобылицы.
Ходишь, ходишь, ходишь вокруг, голова лошади тут же у плеча, жизнь идет кругом полным ходом, но каким-то непонятным образом ты не участвуешь в этой жизни.
Возможно, что это бывает только с такими, которые, подобно мне, не стали вполне мужчинами, то есть никогда еще не имели дела с женщинами или девушками – в полном смысле этого слова, я хочу сказать.
Я часто думал над тем, переживают ли девушки то же самое перед замужеством, или они тоже, как мы называли это, «отводят душу».
Насколько я могу сейчас вспомнить, я в то время не в состоянии был даже толком мыслить. Случалось, что я забывал про ужин и не вспоминал, пока Берт не крикнет: «Иди ужинать!» А иногда он тоже забывал про меня и уходил в город с другими неграми, и я так и не вспоминал про еду.
Хожу это я себе с лошадками все вокруг да вокруг, медленно-медленно. Публика расползается во все стороны: кто верхом, кто пешком, кто в телеге, а кто и на «форде».
В воздухе клубы пыли, а там, на западе, где расположен город, виднеется огромный красный шар заходящего солнца.
Всего лишь часа за два до этого огромная толпа возбужденно горячилась и кричала.
Положим, что мой Наддай участвовал в этот день в бегах, и я стою под трибунами с попоной через плечо, а рядом со мною Берт. И когда рысаки в последнем кругу шли, повытянув шеи, почти что вровень, мой хозяин начинал кричать потешным, визгливым голосом, который покрывал все остальные крики.
И он неизменно повторял одно и то же, снова и снова: «Ну-ка! Наддай! Ну-ка! Наддай! Наддай, Наддай!»
И у меня сердце билось так, что дыхание вырывалось со свистом.
А Берт, подавшись всем телом вперед, щелкает пальцами и бормочет: «Живее, живее, милый мой! Скорее домой! Тебя мамочка ждет! Скорей, Наддаюшка, иди, я тебе хлебца с патокой дам!»