А теперь все кончено, и люди расходятся, беседуя вполголоса. А Наддай – в настоящую минуту я веду его по кругу медленно-медленно, чтобы дать ему остыть, как я уже говорил вам, – он тоже совсем другой. Возможно, что у него чуть было сердце не разорвалось в попытке прийти первым, – но теперь он чувствует себя измученным и спокойным, как это было и со мной во все эти дни, с той лишь разницей, что я чувствую себя измученным, но не спокойным.
Вы помните, я вам уже говорил, что мы все время ходили по кругу. И, надо полагать, у меня на душе все начинало ходить кругом да кругом. И то же самое делалось с солнцем и с клубами пыли. Мне иногда приходилось подумать, раньше чем сделать шаг, чтобы поставить ногу куда следует и не быть принятым за пьяного.
Мною овладевало странное чувство, которое почти не поддается описанию. Оно исходило из моей жизни и жизни лошади. В последнее время я часто думаю, что негры, может быть, поняли бы меня лучше любого белого. Это то чувство, которое способно связать животное с белым человеком только тогда, когда последний немного, я бы сказал, свихнулся, – как это случилось в то время со мною. Хотя я полагаю, что многие из тех, кто постоянно имеет дело с лошадьми, испытывают это чувство.
Ведь это вполне возможно! Не кажется ли часто вам самим, что многое, чем мы, белые, чванимся, в действительности ничего не стоит?
В нас живет нечто такое, что заставляет нас желать быть важными, сильными, могущественными и не позволяет нам опуститься до уровня лошади, собаки или птицы.
Скажем, Наддай сегодня выиграл состязание. Это с ним бывало часто в течение последнего лета. И что же – он нисколько не гордится этим, как гордился бы я на его месте, и даже не хочет об этом думать. Он остается самим собою, делая свое дело с неимоверной простотой.
Вот каков был Наддай, и, гуляя с ним в течение многих часов, среди быстро надвигавшегося мрака, я начинал жить его жизнью. Я входил в него, не знаю каким образом, и он проникал в меня. Иногда мы вдруг останавливались без всякой причины, и он прижимался носом к моему лицу.
Мне часто хотелось в такие минуты, чтобы он был девушкой или чтобы он был мужчиной, а я девушкой. Долгое пребывание с ним в такой тишине и спокойствии несколько исцеляло мою наболевшую душу.
Случалась, что после такого вечера я хорошо спал и уже не видел тех снов, о которых я вам говорил.
Но это исцеление бывало непрочным – я не мог вполне исцелиться. Мое тело было в полной исправности, не хуже, чем когда-либо, но во мне не было жизни.
Осень проходила, и наконец мы добрались до последнего городка, в котором хозяин решил принять участие в бегах, прежде чем отвести лошадей на зимовку в своем родном городе, там в Огайо.
И вот в последнем городке ипподром был расположен на холме, возвышавшемся над городом.
Скверное место, в общем, гнилые конюшни и негодный ипподром.
А тут еще, не успели мы поставить лошадей в стойла, как полил дождь и зарядил на целую неделю – пришлось отложить ярмарку.
А так как призы были мелкие, то многие забрали своих рысаков и уехали, но наш хозяин остался. Устроители ярмарки гарантировали возмещение всех расходов, независимо от того, состоятся бега или нет.
В течение целой недели ни я, ни Берт не знали, что делать; только и работы, что вычистить конюшни и, выждав минуту, когда дождь прекратится, вывести лошадей немного побегать по грязи, а затем снова почистить их, покрыть попонами и поставить в стойла.
Это было для меня самое тяжелое время. Берту что – у него было с дюжину черных друзей, и по вечерам они отправлялись в город, изрядно выпивали и поздно возвращались, весело распевая и болтая даже под дождем.
А потом, однажды, наступила ночь и со мной случилось то, о чем я хочу вам рассказать.
Это было в субботу вечером, и, как мне сейчас помнится, все ушли с ипподрома и я остался один.
Рано вечером ко мне стали приходить грумы один за другим и спрашивали, не намереваюсь ли я остаться при стойлах. Получив утвердительный ответ, они просили присмотреть одним глазком за их лошадьми, чтобы с ними чего-либо не приключилось.
– Только пройдись изредка да посмотри, все ли в порядке, а? – говорили они. – А я только сбегаю в город на часик-другой.
Конечно, я соглашался, и вскоре вокруг стойл и ипподрома стало темно, зги не видать, и кроме меня и лошадей – ни одного живого существа кругом.
Я держался до последнего, шагая взад и вперед под дождем, думая все время, как хорошо было бы, будь я кто-нибудь другой, только не я.
«Будь я кто-нибудь другой, – проносилось у меня в голове, – я был бы не здесь, а в городе вместо со всеми остальными».