Я рисовал себе, что вхожу в салун, пью виски, а потом иду в «дом» и беру женщину.
И я так усиленно думал, что, шагая взад и вперед и спотыкаясь в грязи во мраке, мне казалось, что все это происходит наяву.
С той лишь разницей, что я имел дело не с такими женщинами, каких нашел бы в «доме», будь у меня смелость пойти в то место, о котором я мечтал, – нет, со мной была женщина, подобной которой, я полагал, не найти во всем мире. Она была изящна и нежна, как цветок, и в ней было много общего с породистой лошадью – с такой, как Наддай, например.
Я думал и думал о ней, до тех пор пока стало невыносимо дальше думать.
– Я должен что-нибудь предпринять, – сказал я себе.
А потому, невзирая на данное грумам обещание оставаться и следить за их лошадьми, я бросил ипподром и пошел вниз по холму.
Я остановился только тогда, когда дошел до маленького салуна, не в главной части города, а на полдороге вниз. Здание, в котором находился кабак, раньше было, вероятно, жилым домом, быть может, жильем фермера. «Но если это так, – подумал я, – то у фермера, обитавшего здесь и обрабатывавшего землю, дела шли из рук вон плохо».
Земля не походила на пашни, подобные тем, что мы видели кругом в продолжение всей осени. Куда бы взор ни упал, везде торчали огромные булыжники и кряжистые, кривые деревья. Получалось впечатление чего-то запущенного, грязного, оборванного, – вот что я хочу сказать. Выше на холме, недалеко от ипподрома, расстилалось несколько нив и лугов, и там паслись овцы, а возле самого ипподрома, на противоположной от города стороне, стояли развалины строения, служившего раньше бойней. Как видно, ею давно уже не пользовались, но вокруг нее еще валялись кости животных, а изнутри исходил смрад, от которого холодок пробегал по спине.
Люди ненавидели это место, а равно ненавидели его и лошади. Когда мы утром выводили коней, чтобы погонять их ради моциона, то Наддай и Мой Мальчик, проходя мимо заброшенной бойни, начинали ржать и рваться. Они закусывали повода, пятились и пускались вскачь, пока не выходили за пределы этого зловония. Ни я, ни Берт никак не могли их удержать.
– Дьявольская дыра этот городок, там внизу, – не переставал повторять Берт, – это дьявольское гнилое болото, а не ипподром. Если когда-нибудь и начнется их проклятая ярмарка, то непременно кто-нибудь будет убит.
Не знаю, случилось ли так или нет, потому что я не остался до ярмарки – я вам скоро объясню почему, – но Берт совершенно правильно рассуждал. Беговая лошадь – это не человек. Она не станет делать свое дело в вонючем болоте, как человек, и она не стерпит того зловония, которое нипочем человеку.
Но возвращаюсь к моему рассказу.
Иду я вниз по холму под проливным дождем и в густом мраке, не сдержав обещания, данного товарищам, – оставаться дома и следить за лошадьми. Когда я приблизился к маленькому салуну, то решил зайти и пропустить пару рюмок. Я уже давно знал, что двух приблизительно рюмок вполне достаточно, чтобы меня на две трети одурманить, и после этого я уже не в состоянии ходить прямо.
Но в эту ночь мне было на все наплевать.
Я направился по маленькой тропинке к двери кабака. Эта дверь, должно быть, вела в гостиную, когда здесь жили фермеры, и тут имелось небольшое крылечко.
Прежде чем открыть дверь, я оглянулся.
С того места, где я стоял, я мог различить главную улицу городка, как будто я находился в Нью-Йорке или в Чикаго и смотрел вниз с высоты пятнадцатого этажа.
Холм был чрезвычайно крут, и дорога вилась, как змея; в противном случае никто не мог бы добраться из города до этого Богом проклятого ипподрома.
Неважное зрелище представилось моим глазам: главная улица, целый ряд кабаков, несколько лавок, один или два заколоченных кинематографа, несколько «фордов», довольно много мужчин и почти ни одной женщины или девушки.
Я пытался представить себе, что та девушка, о которой я, шагая по грязи вдоль стойл на ипподроме, грезил, живет в этом доме, – но это мне не удавалось. То же самое, что представить себе Наддая спускавшимся в тот грязный кабак, куда я сейчас направлялся. Совершенно немыслимо.
Как бы то ни было, я видел, что этот городок, там внизу, был не таков, каким следует быть городу.
Я полагаю, что все женщины и дети – это было в субботу вечером и лил дождь – оставались дома, и только мужчины вышли из дому с целью выпить как следует. Мне приходилось позднее жить в одном из таких шахтерских городков, и будь я сам шахтером и случись мне жить в одной из тех конур, в которых живут шахтеры с женами и детьми, я бы тоже ушел из дому и напился.
Стою я и гляжу вниз. Промок и продрог, словно крыса, попавшая в водосточную трубу, а на душе – как у больной, голодной собаки.