Я видел, как двигались человеческие фигуры там внизу, а за главной улицей протекала река, и даже с того места, где я стоял, слышен был шум воды; за рекой тянулось железнодорожное полотно, по которому взад и вперед шмыгали паровозы. Они тоже, я полагаю, имели некоторое отношение к шахтам, в которых работали жители городка. Я потому так думаю, что, стоя на холме, я от поры до времени слышал глухое громыхание, – по всей вероятности, звук угля, возможно, сотен пудов, насыпаемого из лебедок в вагон.
А вдали, на склоне другого холма, высился целый ряд доменных печей. В каждой имелось отверстие, через которое виднелось пламя внутри, и так как они стояли близко друг к другу, то напоминали собою зубы какого-то гиганта-людоеда, залегшего в горах в ожидании жертвы.
Все это зрелище и особенно вид тех дьявольских конур, которыми люди довольствуются вместо жилья, заставило меня вздрогнуть, и вдоль спины покатились сосульки льда. В эту ночь, надо полагать, я презирал все человечество, не исключая и себя самого.
Если хорошенько разбираться, то женщины далеко не в такой степени виноваты, как мужчины. Не они ведь верховодят повсюду, как мужчины.
Я толкнул в дверь и вошел в салун. Там было человек двенадцать – я полагаю, шахтеров; они сидели за столиками в грязной продолговатой комнате и играли в карты, а за баром, тянувшимся вдоль стены, стоял огромный мужчина с багровым лицом и густыми усами.
Запах в комнате был такой, как всегда в тех местах, где толкутся мужчины, которые работали и потели в своем платье, спали, не снимая его, и никогда не мыли его, продолжая носить его до бесконечности. Вы, наверное, меня понимаете, если бывали в большом городе. Особенно чувствуется этот запах в трамваях в дождливую погоду, когда вагон полон чернорабочих. Я близко познакомился с этим в бытность мою бродягой, и теперь меня порядком тошнило от него.
И вот я стою в этом салуне со стаканчиком виски в руке, и кажется мне, что все шахтеры смотрят на меня; они и не думали на меня смотреть, но мне так казалось, и, конечно, я испытывал такое чувство, будто они впились глазами в мой затылок. А потом я случайно посмотрел в старое потрескавшееся зеркало над баром. И если бы шахтеры действительно смотрели на меня и смеялись, меня это ничуть не удивило бы после того, что я увидел.
Оно – я хочу сказать, мое собственное лицо – было белое, похожее на тесто, но почему-то – причины я и сам не знаю, – оно вовсе не походило на мое лицо. То, что я хочу вам сказать, покажется вам смешным, и я так же хорошо, как и вы сами, знаю, что вы обо мне подумаете, но не считайте, что я дурак или что я стыжусь.
Я только не могу понять всего этого, хотя много думал об этом впоследствии. Знаю только, что со мною ничего подобного раньше не случалось, а равно и после. Может быть, это одиночество так сильно отозвалось на мне, – одиночество в течение слишком долгого времени. Я часто задумывался над тем, не чувствуют ли себя женщины более одинокими, чем мужчины.
Коротко говоря, лицо, которое я увидел в зеркале над баром, когда поднял глаза от виски, было не мое лицо, а лицо женщины. Лицо девушки, вот что я хочу сказать. Да, так оно и было. Лицо девушки, и девушки одинокой, запуганной и совсем молоденькой.
Когда я это увидел, стаканчик с виски чуть не выпал у меня из рук, но я быстро проглотил содержимое, положил доллар на стойку и потребовал еще стаканчик.
«Я должен теперь остерегаться, – подумал я. – Со мною творится что-то необыкновенное. Если кто-либо из сидящих здесь шахтеров заметит мое лицо, то выйдут неприятности».
Проглотив второй стаканчик, я потребовал третий и подумал при этом:
«Проглочу этот стаканчик и потихоньку уберусь отсюда, айда назад к ипподрому, пока я не опьянел и не разыграл дурака».
И в то время, когда эта мысль пронеслась в моей голове и я взялся за третий стаканчик, люди за столами вдруг начали смеяться, и, конечно, я подумал, что они смеются надо мною. Ничего подобного! Ни один из них не обращал на меня ни малейшего внимания.
Оказывается, они смеялись над человеком, который только что вошел в салун. Я такого типа никогда не видел в жизни своей. Это был огромный детина, с рыжими волосами, которые щетинились на его голове, как щетка, а на руках у него был рыжий ребенок. Последний был точной копией отца, такой же большой для своих лет, я хочу сказать, – и с такими же жесткими, красными волосами.
Он вошел, посадил ребенка на стойку бара, вплотную почти ко мне, и потребовал себе виски, а люди начали кричать и хохотать над ним и над ребенком. Но они кричали и хохотали только тогда, когда он не смотрел на них, чтобы он не мог разобрать, кто кричит и смеется. Смех поднимался, как только он поворачивался спиной.