– Винтики поразъехались! – кричали они про него. А один начал отчеканивать: – Винти-ки, винти-ки все поразъехались! – и все безудержно хохотали.
Вы понимаете, я был буквально озадачен: как передать вам так, чтобы вы испытали то же чувство, что и я в ту ночь. Я полагаю, что если уж я начал рассказывать, то должен попытаться передать это чувство. Я нисколько не претендую на то, что это вам пользу принесет. Я только хочу, чтобы вы поняли кое-что касающееся меня, как я постарался бы понять вас или кого-нибудь другого, если бы мне только представился случай.
Да, говоря по правде, все то, что совершилось в эту проклятую дождливую ночь, не походило никоим образом на естественные события. Я уже передавал вам, как я посмотрел в зеркало над баром и увидел не свое собственное лицо, а лицо запуганной молодой девушки. И вот все эти шахтеры, сидевшие за столами в полутемной комнате, и краснолицый буфетчик, и этот огромный детина с сатанинской физиономией и с таким необычным на вид ребенком, сидевшим теперь на стойке бара, – все они скорее походили на персонажей какой-то мелодрамы, чем на настоящих людей.
И тут еще я – и опять-таки вовсе не я, – а между тем я не фея. Это известно всем, кто когда-либо видел меня.
И опять этот рыжий гигант, зашедший в кабак. От него исходило нечто такое, что не должно исходить от человека. Скорее вы ощущали присутствие лошади, чем человека, но его глаза были совсем не как у лошади. В глазах лошади, вы видите душевное спокойствие, чего не было в этом человеке.
Случалось ли вам когда-нибудь идти ночью через лес с фонарем?
Вы идете по тропинке и внезапно начинаете испытывать странное ощущение; вы останавливаетесь, и где-то, прямо впереди вас, горят глаза какого-то зверька, так и сверкают во мраке.
Глаза горят спокойно и ровно, но в самой середине каждого из них имеется одна яркая точка, и она так и пляшет. Вы не боитесь, что зверек на вас прыгнет, – нет, вам кажется, что вот эти глаза прыгнут на вас – вот какое у вас ощущение.
Только, конечно, ни лошадь, когда ночью зайдешь к ней в стойло, ни зверек, которого спугнешь в лесу, не говорят, а этот огромный мужчина, вошедший со своим ребенком, говорил не переставая.
Он говорил и говорил, вернее, бормотал что-то про себя, я был в состоянии уловить лишь несколько слов.
Вот это бормотанье и делало его таким страшным. Глаза говорили одно, а губы другое. Они не могли столковаться между собою, как будто не принадлежали одному и тому же человеку. Этот человек был слишком велик. Его огромное туловище граничило с чем-то неестественным. Огромные и длинные руки, плечи, голова, – все в таком крупном масштабе, как кустарники или деревья в тропическом лесу. Я никогда не видел тропического леса, но я знаком с ним по картинкам.
Только глаза у него были маленькие. В огромной голове они выглядели как глаза птицы. И губы его, помню, были толстые, как у негра. Он не обращал внимания ни на меня, ни на остальных и только что-то бормотал не переставая – не то самому себе, не то своему отродью, никак нельзя было разобрать.
Он выпил один стаканчик, затем еще, быстро, один за другим.
А я стоял и смотрел на него и думал – в голове у меня было смятенье.
Но я полагаю, что мысли мои были таковы:
«Это один из тех, кого обязательно встретишь в любом городе. Он немного свихнулся, я полагаю. В какой бы маленький городок вы ни попали, непременно найдете одного, а иногда и двух-трех таких вот полоумных. Они бродят по улицам, бормоча про себя что-то невнятное, и люди очень жестоки по отношению к ним. Их близкие родственники делают вид, что очень добры к ним, но это не так, это только блеф. А все жители – и взрослые, и ребятишки – их постоянно дразнят. Если только субъект принадлежит к типу дурачков, то его посылают с поручением принести круглую четырехугольную колоду или дюжину замочных скважин; а не то прикалывают им на спину плакаты с надписью: „лягни меня“, или что-нибудь в таком же роде, и думают, что выкинули что-то в высшей степени остроумное».
Итак, в этом салуне был такой свихнувшийся человек, и я видел, что люди хотели потешиться над ним и сыграть с ним какую-нибудь шутку, но не осмеливались. Очевидно, он не принадлежал к числу тихонь.
А я не мог оторвать глаз от этого человека, от его ребенка и от того неестественного, странного отражения, которое получалось в зеркале от моего собственного лица.
– Крысы, крысы копаются в земле, – шахтеры – это крысы, запомни это, зайчик, – слышал я, как он бормотал, обращался к ребенку, сидевшему с торжественным выражением на лице.