Сдается мне, что он, в конце концов, вовсе и не был сумасшедшим.
Ребенок сидел на стойке и глядел, мигая глазами, на своего отца; он напоминал сову, пойманную днем; папаша теперь пил очередную рюмку. Он выпил шесть стаканчиков, почти что один за другим, – дешевая дрянь, по гривеннику за стаканчик. Вероятно, желудок у него был луженый.
Среди шахтеров было двое или трое таких, которые не переставали ни на минуту смеяться и отпускать остроты по адресу рыжего великана и его ребенка; возможно, что они именно и боялись его больше, чем остальные, и пытались таким образом прикрыть свою трусость. Один из них особенно отличался, он был хуже всех.
Я никогда не забуду этого парня, как по причине его наружности, так и потому, что с ним случилось немного спустя.
Он принадлежал к типу хвастунов или, как их называют, форсунов, и это он кричал о «разъехавшихся винтиках». Он повторил это раза два или три, а потом стал смелее, поднялся с места и начал прохаживаться взад и вперед по комнате, снова и снова повторяя про винтики в голове у полоумного гиганта.
Кичливый парень, доложу я вам! С пестрым жилетом, на котором виднелись пятна от жевательного табака, и в очках.
Каждый раз, когда он откалывал что-нибудь, казавшееся ему остроумным, он подмигивал остальным, точно хотел сказать:
– Поглядите-ка на меня. Я не боюсь этого огромного верзилы.
И все весело хохотали.
Владелец салуна, видимо, понимал, что происходит что-то неладное и назревает опасность, и, перегнувшись через стойку, говорил:
– Тише! Хватит!
Он обращался к кичливому форсуну в пестром жилете, но его увещания пропадали даром. Этот парень продолжал подпрыгивать, как индюк, и, надвинув шляпу набекрень, зашел позади рыжего гиганта и начал повторять про винтики.
Он был один из тех, которые никогда не успокоятся, пока им башку не расколют, и на этот раз ему не пришлось долго ждать.
Огромный детина продолжал хлестать виски и все бормотал что-то ребенку, как будто ничего не слыша, но вдруг он обернулся, его рука быстро поднялась в воздух, и он схватил не того форсуна, что донимал его, а меня. Одним движением он притянул меня к себе, повернул меня лицом к бару, прижал к стойке прямо против своего ребенка и сказал:
– Присмотри за ним, а если ты дашь ему упасть, я тебя убью!
Он произнес это так же спокойно, как если бы сказал своему соседу: «С добрым утром».
Ребенок наклонился и обхватил мою шею обеими руками; тем не менее я сумел повернуться так, что мне удалось видеть все происходившее.
Я никогда не забуду этого зрелища.
Огромный детина круто повернулся и схватил надоедливого форсуна за плечо. Какая у того была физиономия!
По всей вероятности, рыжий верзила, хотя и свихнувшийся, пользовался в городке весьма скверной репутацией, ибо паренек в пестром жилете открыл рот, его шляпа свалилась с головы, и он стоял, страшно испуганный, не произнося ни слова.
Однажды, когда я еще был бродягой, на моих глазах поездом убило ребенка.
Мальчик ходил по рельсам, хвастая перед гурьбой ребятишек и желая показать, как близко он к себе подпустит паровоз, прежде чем сойдет с рельс. Машинист давал свисток за свистком, а в близлежащем доме одна женщина стояла на крыльце, и прыгала на месте и кричала, а мальчик дал паровозу подойти еще ближе, желая еще больше похвастать, и вдруг споткнулся и упал.
Боже, я никогда не забуду выражения его лица в ту минуту, которая предшествовала его смерти, когда паровоз наскочил и перерезал его; и вот в этом салуне я увидел то же страшное выражение на лице еще у одного человека.
Я на мгновение закрыл глаза, ибо все во мне ныло, и я открыл их как раз в ту секунду, когда кулак гиганта опустился на лицо задиры.
Одного удара было достаточно – тот упал, как животное под ударом обуха.
А затем случилась самое страшное.
На ногах рыжего гиганта были огромные, тяжелые сапоги; он поднял одну ногу и со всего размаху опустил ее на плечо человека, который лежал на полу с лицом белым, как мел, и стонал. Я услышал, как хрустнули кости, и мне стало до того тошно, что я с трудом держался на ногах. Но я должен был стоять и держать ребенка; в противном случае я знал, что наступит моя очередь.
Детина между тем ничуть не горячился, он только продолжал бормотать про себя, как и раньше, когда миролюбиво стоял у бара и пил виски; но вот он снова поднял ногу, и я думал, что на этот раз он опустит ее на лицо человека на полу и совершенно уничтожит в нем всякое человеческое подобие – «сотрет всю географическую карту», как говорят боксеры.
Я дрожал, как в лихорадке, но, слава богу, в этот момент ребенок (он держал меня одной рукой за шею, а другой вцепился в мой нос так, что следы его ногтей были заметны еще на следующий день) начал реветь; тогда его отец забыл про человека, распростертого на полу, повернулся кругом, отшвырнул меня в сторону и, взяв ребенка на руки, вышел из салуна, бормоча так же, как бормотал в первую минуту, когда зашел в кабак.