Факт тот, что я не в состоянии был и слова произнести. Я снова и снова пытался крикнуть, горло мое ныло от этих попыток – но тщетно.
А потом, после того, что казалось мне вечностью, я выбрался из чащи деревьев и снова очутился на ипподроме. Я все еще, видите ли, был уверен, что черные бегут следом за мною, а потому я мчался, как одержимый.
Понятно, что, бегая вдоль беговой тропы, я добрался наконец до того конца ипподрома, близ которого находилась заброшенная бойня. Несмотря на мой испуг, я понял это по анафемскому смраду, который исходил оттуда.
Не знаю, право, как мне удалось перелезть через высокий забор, и я очутился в поле у разрушенной бойни.
И все время я пытался крикнуть и объяснить моим черным преследователям, что я мужчина, а не женщина, но ничего из этого не выходило.
Внезапно я услышал звук, походивший на хруст переломанной доски, и я решил, что они уже лезут через забор.
Я еще быстрее пустился бежать по полю, совсем как бешеный. И в эту минуту я споткнулся и упал на что-то.
Я уже говорил вам, что поле вокруг бойни было усеяно костями, которые лежали здесь до тех пор, пока не стали совершенно белыми. Там были черепа овец, коров и тому подобные прелести.
И когда я упал, то растянулся плашмя на чем-то или в чем-то холодном, белом и неподвижном.
По всей вероятности, это был остов лошади.
В таких городках берут старого одра, который приказал долго жить, вывозят за город, в поле, и сдирают шкуру, чтобы выручить за нее пару долларов.
Никакого значения не имеет, чем была эта лошадь при жизни – все лошади так кончают! Может быть, эта участь постигла много таких рысаков, как Наддай, Мой Мальчик и им подобных.
А потому я полагаю, что это был остов лошади; по всей вероятности, он лежал на спине, птицы выклевали все мясо, а дождь и ветер выбелили кости.
Коротко говоря, я упал и растянулся, сильно порезал бока и за что-то ухватился руками. Я упал как раз меж ребер лошади, и они как будто схватили меня в свои мертвые объятия. А мои руки, ища, за что ухватиться, попали в скулы черепа, и они были холодны на ощупь, как лед. Белые кости вокруг меня и белые кости в моих руках.
Новый ужас объял мою душу и проник во все фибры тела. Меня начало трясти, как – я видел однажды – собака в овине трясла крысу. Это был ужас, подобный тому, как бывает, когда вас настигает огромная волна – вы ходите по берегу и вдруг поворачиваетесь и замечаете, что гигантский вал надвигается на вас; вы бросаетесь бежать и вдруг наскакиваете на огромный утес; утес так велик и так крут, что вам через него не перелезть; а вал все надвигается, и вы знаете, что ничто в мире его не остановит. И наконец вал сбивает вас с ног и начинает вертеть, и крутить, и бросать, и рвать – и оставляет полумертвого на берегу.
Вот то же чувство испытывал я сейчас – я был почти мертв от безотчетного, слепого ужаса. Как будто чей-то холодный огромный палец давил мне на спину, буравил ее насквозь и жег огнем.
И это выжгло во мне всю галиматью о том, что я девушка.
Я вскрикнул – и чары рассыпались. Бьюсь об заклад, я испустил такой вопль, что его можно было услышать за две версты.
И тотчас же почувствовал себя лучше; я выбрался из груды костей, встал на ноги – и снова стал самим собою; я уж больше не был ни женщиной, ни запуганной девушкой, а мужчиной, каким был раньше и после. Даже черная ночь начала казаться мне теплой и трепещущей, каковой, вероятно, кажется грудному ребенку его мать в темноте.
Но я не мог идти назад к ипподрому, потому что я невнятно бормотал что-то и плакал, и мне было безумно стыдно, что я разыграл из себя дурака. Кто-нибудь еще увидит меня, а я бы этого не перенес в данную минуту.
Я двинулся через поле, но уже шагом, а не бегом, как бешеный. Вскоре я добрался до какого-то забора, перелез через него, попал на другое поле, посреди которого стоял стог соломы. Я на него случайно наткнулся в густом мраке.
Этот стог уже, как видно, давно стоял здесь, и овцы выели в нем порядочную дыру, вроде пещеры. Я забрался туда ползком и нашел там несколько овец, с дюжину приблизительно.
Когда я, ползая на четвереньках, добрался до них, они не особенно испугались – только поерзали немного и снова улеглись.
И я улегся среди них. Они были теплые и такие мягкие, неясные, совсем как мой Наддай, и пребывание с ними было неизмеримо приятнее, чем пребывание среди людей.
Итак, я улегся и заснул. А когда я проснулся, было уже светло, не особенно холодно, и дождь прекратился. Облака разорвались на кусочки и куда-то уплывали. Возможно, что на следующей неделе состоится ярмарка, – на которой, как я знал, меня не будет.