Во второй половине апреля начали пахоту. День был солнечный и теплый. На поле выехали всем коллективом. Приехала делегация из «Дружбы». В нее вошли старые скотоводы. Многие из них никогда в жизни не видели, как пашется земля. Прискакали люди с близких и далеких чабанских стоянок — посмотреть на работу железных быков.
Трактористы, принарядившиеся ради этого торжественного дня в яркие национальные костюмы, доложили директору станции о готовности машин. Хучир поглядел на часы, может просто по привычке, а может, для того, чтобы запомнить и этот праздничный час, и эти минуты, — пожал механизаторам руки и, волнуясь, не сказал, а выдохнул лишь одно слово:
— Трогаем!
Взревели тракторные мотору. Плужные лемеха легко врезались в землю. Старики из «Дружбы» заволновались: на лицах одних появились растерянные улыбки, другие, опасливо озираясь, стали отодвигаться, отходить подальше от «железных быков» и от упругих пластов взорванной плугами вековечной целины. Стариков можно было понять. На их глазах жизнь рушила один из главных буддистских догматов — грешно трудом своим осквернять землю, наносить ей глубокие раны.
Через три месяца старики эти снова приедут сюда и в величайшем изумлении будут смотреть, как под степным ветром колышутся, катятся волнами золотые колосья пшеницы. И вот тогда-то они потребуют от своего председателя, чтобы он немедленно ехал в Улан-Батор и просил у правительства «железных быков», чтобы пахать и их артельную землю.
Но это осенью. А сейчас люди шли вслед за тракторами, взрывающими степь, вдоль первой борозды до конца не сознавая еще, что их древняя степь начинает новую жизнь.
В одном месте второй трактор вдруг замедлил ход и остановился. Остановились и люди. На гребне пласта лежала, вывернутая лемехом, стальная красноармейская каска.
Каску бережно подняли, очистили от земли и па ней, пониже звездочки, увидели пулевую рваную пробоину. Не нужно было никаких слов, чтобы понять, как и почему оказалась здесь эта каска. Это подал о себе весть год тысяча девятьсот тридцать девятый. Святая и горькая земля халхингольская сохранила в себе вещественные реликвии прогремевшей здесь войны. Люди постояли молча, а потом из свежих пластов стали складывать курган-памятник безвестному сыну русской матери, отдавшему свою жизнь за свободу и счастье Монголии.
Погода благоприятствовала земледельцам. На полях появились дружные всходы. Затем над степью загрохотали майские грозы. Людей суеверных эти грозы с их мощными громовыми раскатами и ослепительными вспышками пугали. Им, цепенеющим от страха, казалось — это разгневанные боги шлют свои проклятия людям, осмелившимся изранить землю. Земледельцев грозы радовали: посевы досыта получали влагу.
Осенью, во время уборки богатого урожая, приехал на станцию высокий гость — Первый секретарь Центрального Комитета Монгольской Народно-революционной партии и Председатель Совета Министров МНР. Осмотрев опытные участки и производственные поля, он назвал научных работников пионерами новой социалистической Монголии, прокладывающими путь к изобилию страны и пожелал всем нм по три добра: доброго здоровья, доброго настроения и добрых успехов в труде.
И опять пылит желтая степная дорога. Слева в сиреневой дымке виднеются нечеткие, словно укрытые марлей, пустынные высоты захалхинголья. Справа лежит седая ковыльная степь, с невысокими буграми-курганами. «Не будь этих курганов, — говорят степняки, — то и орлам некуда было бы сесть».
Над степью — белесое, без облаков небо. Прокаленный горячим солнцем степной воздух безжалостно сух.
В машине — одуряющая духота: пахнет перегретым железом, бензином, горькой полынью и потом. Я, отвыкший от такой жары, чувствую себя прескверно. И чтобы совсем не раскиснуть, пытаюсь вспомнить другую дорогу и другие цветы.
Ехали мы как-то зимним днем с Халхин-Гола на Керулен. В одном из распадков остановились. Вышел я из машины и вдруг на снегу увидел цветы. Живые цветы! Желтенькими искорочками на тонких и крепких, как, проволочки, ножках, они выскочили из окаменевшей тверди. Ветер, снег, стужа — а они цветут! Я нарвал букет, привез домой. Но, занесенные в тепло, они в первую же ночь сникли, погасли, осыпались.
Воспоминание о зимних цветах и о зимней дороге на какое-то время отвлекло от жары. Но потом она навалилась с еще большей силой. Кажется, и дышать стало трудней.