А теперь одну строчку о себе, о своей жизни. Учусь в большом и красивом городе Союза. Занятия, идут нормально: без передыху, по многу часов. Время так велит. Мои русские друзья о страшно трудной курсантской жизни говорят непременно с шуткой-прибауткой: «Через день — на ремень, через два — на кухню!» Так и живем. Завидую я русским парням — они какие-то двужильные. И неунывающие. Готовы заниматься сутками, только скорее бы закончить училище, только скорее бы в бой. Тут и убеждаешься: таких людей никакой враг не победит.
На этом заканчиваю письмо. Желаю много удач в работе. Желаю счастья.
До свидания
С приветом будущий летчик и твои друг Лувсан».
Алтан-Цэцэг и Лувсан не были близкими друзьями в техникуме. Правда, не встреться на пути-дороге Максим, возможно, они и нашли бы друг друга. А сейчас поздно. Алтан-Цэцэг не приняла дружбы Лувсана. Не могла. И потому не ответила на его письмо, как впрочем не отвечала на письма и других ребят.
Лувсан прислал второе письмо, такое же длинное, только, пожалуй, с большим количеством многоточий и восклицательных знаков. Но и оно осталось без ответа. Лувсану ничего другого не оставалось, как перестать писать.
А может, ему, живущему вдалеке от родной земли, нужно было всего лишь теплое слово участия? Кто не знает, как тоскует солдатское сердце о родных краях.
Однажды Тулга, новая подруга Алтан-Цэцэг, зная о письмах Лувсана, спросила:
— Тебе не кажется, Алтан, что ты поступаешь жестоко?
— Нет, не кажется.
— А парень он, судя по письмам, умный и добрый.
— Возможно…
Алтан-Цэцэг ждала писем от Максима и верила, что они придут.
Верила, ждала и писала. Писала много, чуть ли не каждый день. Это был ответ, но ответ на… не полученные письма друга, дневник не дневник. Скорее всего, пожалуй, письмо, которое постоянно увеличивалось, письмо с продолжением.
В своем письме Алтан-Цэцэг старалась насколько возможно подробно рассказывать о прожитых днях, о событиях, о встречах, о новых друзьях-товарищах, о радостях своих и печалях. Она мечтала: как только получит от Максима весточку, сразу же отправит ему целую повесть о своей жизни.
Что там было за тонкой войлочной стенкой юрты — хлестал ли ночной ливень, гулко ли ударял ветер, словно кто большими кулаками колотил по юрте, и юрта от этого вздрагивала, стучали ли копыта испуганного кем-то табуна лошадей — не все ли равно? Ее ничто не отвлекало. Она смотрела перед собой — сквозь предметы, сквозь стенку юрты, сквозь ночь — куда-то далеко, далеко. Она была как бы в замкнутом кругу, в который никого не пускала, была наедине с ним, с Максимом, и слышала только его голос.
На столике беспокойно метался светлый язычок свечного огарка.
Иногда просыпалась подруга Тулга. Сонно потягиваясь и зевая — «Ой, какой сон не доглядела!»— спрашивала:
— Ты все еще не спишь, Алтан?
— Не сплю, Тулга.
— Все думаешь о нем и все пишешь ему?
— Все думаю и все пишу.
— Счастливая ты, — поворачивалась на другой бок, усмехалась. — Ну, пиши… как тот летописец из «Бориса Годунова»: «Еще одно последнее сказанье — и летопись окончена моя…»
И тут же засыпала.
Письмо-дневник Алтан-Цэцэг
1
Здравствуй, далекий мой друг Максим!
Вот уже несколько дней я нахожусь на самом краю монгольской земли — в сельскохозяйственном объединении «Дружба», где мне придется жить и работать. Подъезжая к поселку, я пыталась разобраться в непонятном чувстве какого-то тревожного ожидания и грусти. Не сразу, но поняла: тревожное ожидание — это то естественное чувство, которое возникает, видимо, у всех, кто встречается с новым и незнакомым. Появляются сто вопросов: как тебя встретят, как сойдешься с людьми, как пойдет твоя работа? Ну а грусть — о прошедшем и привычном.
Поселок маленький: рубленый домик-конторка, десятка два юрт, какие-то стайки-котоны. Люди все заняты своей работой. До меня никому нет дела. В душе — разочарование, тоска смертная, одиночество. «Зачем приехала?» Подумалось: «Отцу бы написать». Но как напишешь? На прощанье отец сказал: «Слезливых писем не пиши. Не маленькая».
Под вечер из степи приехал председатель объединения. В контору прошел такой строгий — не подступись. Человек он не старый, почти молодой. Я уже знала, что два года назад он воевал в этих местах. Ото лба через бровь и всю щеку до нижней челюсти у него пролег красновато-фиолетовый шрам. Наверное, отметина войны.