Но могла ли она в ту минуту действовать расчетливо? Какая уж там расчетливость…
В часы, когда Алтан-Цэцэг забывалась коротким сном, ей почему-то снилось далекое детство. Их юрта стояла на берегу Керулена. Просыпаясь, она выбегала на улицу. Холодная роса обжигала ей ноги. Попрыгав, словно тушканчик, она возвращалась в юрту. Мать расчесывала ей волосы и заплетала. Косички ее были похожи на задранные козьи хвостики. Может, из-за этого соседские мальчишки ее дразнили козой-дерезой.
Поднималось жаркое солнце. Быстро сохла роса на травах, земля начинала куриться легким паром. Мальчишки и девчонки собирались на речке и затевали игры. Девчонки перебирали камешки, делая вид, будто стряпают лепешки. А мальчишки степенно садились в кружок и сосали короткие тальниковые палочки — трубки курили Когда стряпня заканчивалась, Алтан-Цэцэг становилась учительницей, остальные — учениками. Начинались уроки трудного русского языка.
— Ижий — мама.
— Ма-ма, — вслед за учительницей несмело повторяли ученики.
— Ав.
— Па-па.
— Ленин.
— Ле-енин!
— А теперь что? — грустно спрашивала себя Алтан-Цэцэг, когда боль обрывала радостные и светлые сновидения, когда больше никак не могла сомкнуть глаз. — Так что же теперь?
Алтан-Цэцэг лежала и долгими часами глядела в одну точку, равнодушная ко всему, думала о своей нескладной судьбе. Но ответа на вопрос не находила.
Однажды вспомнила восклицание Тулги на пожаре: «А Ванчарай-то, гляди, не так уж и плох!..» И вспомнила дорогу, длинную, тряскую, дорогу в город, в больницу.
Алтан-Цэцэг лежала в кузове, зарывшись в сено. В кабину с шофером она не могла сесть. Там ехала Иичинхорло — жена Дамдинсурэна. С нею случился какой-то приступ после того, как она увидела вместо своей юрты и имущества пепелище.
В кузове сидел и Ванчарай. Его отправил в город председатель объединения с наказом пополнить медикаментами ветеринарную аптечку и во что бы то ни стало достать кошмы на юрту Дамдинсурэну. Ну и заодно приглядеть в дороге за больными.
Грузовик был старенький: он тарахтел, бренчал и дребезжал, как пустая консервная банка, брошенная на каменистый берег. Мотор часто чихал и отфыркивался, словно ему перехватывало дыхание. Но машина бежала и бежала, наматывая на колеса километры. Чудом каким-то бежала.
Октябрьские ночи в прихалхинголье студеные, а тут еще продувало холодным северным ветром. Алтан-Цэцэг стало холодно. Ванчарай, правда, предложил:
— Не хочешь в город приехать сосулькой — бери мою шубу.
Алтан-Цэцэг решительно отказалась.
— Ну, смотри, — неопределенно буркнул Ванчарай и поглубже, на самые глаза, натянул мохнатую, на лисьем меху шапку. Через четверть часа он уже тепло и уютно похрапывал.
А мороз не шутил. Он забирался в гутулы — коченели ноги, острыми иголками он покалывал нос и щеки, он вытрясал остатки тепла из тела. Летнее дэли в такую морозную ночь было бы, пожалуй, пригодно лишь в гости к соседям сходить. «А этот спит, ему тепло», — по-чему-то с раздражением подумала о Ванчарае Алтан-Цэцэг, сжимаясь вся в комочек.
Но Ванчарай уже не спал. Искоса поглядывая на спутницу, он мрачнел, не находя объяснения «бабьему упрямству».
Перед рассветом мороз совсем залютовал. Настал такой момент, когда Алтан-Цэцэг перестала стучать гутулами — бесполезно: ноги ничего не чувствовали, превратились в кочерыжки — и на вопрос Ванчарая «Не околела еще?» не ответила, а только еще больше съежилась. В этот самый момент Ванчарай решительно развязал кушак, сдернул с себя шубу и укрыл ею Алтан-Цэцэг.
— А ты?
— Я — крепкий.
— Ноги… — не то пожаловалась, не то хотела подсказать, чтоб Ванчарай укрыл ей ноги.
— Сейчас и ноги, — сказал Ванчарай. Он встал на колени, решительно сорвал легкие гутулы с ног спутницы и жесткими большими ладонями ожесточенно стал растирать ее ступни.
— Что ты! — вскрикнула Алтан-Цэцэг от стыда и боли. — Не надо!
— Не пищи!.
Алтан-Цэцэг закусила губу, из глаз се потекли слезы— ноги пронизала нестерпимая боль.
Минут через пять Ванчарай спросил:
— Горят?
— Горят…
— Ну, вот, — и всунул ее ноги в рукав шубы. — Давно бы так.
Сел на свое место спиной к кабине. На колени набросал сена. Поднял воротничок пиджака, борта стянул па груди. И начал… замерзать.