— Стреляют, — удивился кто-то из пассажиров.
Анатолий обернулся к отцу. Тот обнял его за плечи:
— Ну вот, Анатоль, это твое боевое крещение. — Отец улыбался, в его голосе не чувствовалось тревоги. Да и большинство петербуржцев относились к вражеской эскадре, бороздившей воды Финского залива, немного легкомысленно. Если с весны и боялись нанимать дачи в Петергофе, то, узнав, что даже царская фамилия будет жить там, решили не изменять привычке.
Результаты операций союзной эскадры из 80 судов на Балтике не оправдали надежд англо-французского командования. Это была всего лишь демонстрация, дорогостоящая демонстрация, не принесшая не только военного успеха, но даже не оказавшая на русских никакого психологического воздействия. Попытка высадки англичан окончилась неудачно. Союзные корабли обстреливали города на финском побережье да словно пираты гонялись за частными судами.
Через год, в разгар Крымской, или, как ее в то время называли, Восточной, войны, умер Николай I. Смерть императора в обществе, окружавшем одиннадцатилетнего Анатолия, была воспринята по-разному. Многие литераторы вздохнули с облегчением — цензурные гонения при покойном Николае Павловиче были невыносимы. Принимать участие в выпуске журнала значило ходить по острию ножа. Постоянные объяснения в цензурном комитете, предостережения за любую свежую мысль, высказанную в романе или статье, наконец, приостановка печатания изматывали до предела. Стремление чиновников цензуры и охранки выслужиться дорого стоило писателям и журналистам.
Наталья Александровна Островская, супруга брата знаменитого драматурга, вспоминала: «Добрый мягкий Тургенев об одном человеке не мог говорить равнодушно, — бледнел и менялся в лице, — о Николас Павловиче.
— Распространился слух о его смерти, — рассказывал он, — но официального известия еще не было. Приходит ко мне Анненков. «Верно, говорит, брат был во дворце, сам видел, — еще тепленький лежит». Анненков ушел. Мне не сидится дома, все не верится. Побежал на улицу. Дошел до Зимнего дворца, — толпа. Кого спросить? Стоит солдат на часах. Я к нему, делаю грустное лицо, спрашиваю: «Правда ли, что наш государь скончался?» Он покосился только на меня. Я опять: «Правда ли?» Надоел я ему, должно быть, — отвечает срыву: «Правда, проходите». — «Верно ли?» — говорю. «Кабы я такое сказал, да было бы неверно, меня бы повесили…» — и отвернулся. «Ну, думаю, это, кажется, убедительно».
Подобным образом отнеслось к кончине царя большинство литераторов. Но среди петербургских обывателей было немало и таких, которые растерялись, решив, что теперь-то уж Россия обязательно проиграет войну. Они считали Николая I хоть и суровым, но смелым и по-своему справедливым монархом.
К таким людям относилась и Ирина Семеновна Кони. Анатолий Федорович, вспоминая о матери, говорил, что «она была горячая поклонница русского Царя, как принципа». Так что в раннем детстве Анатолий испытывал на себе влияние двух противоположных мировоззрений — отцовского демократизма (вспомним приведенные выше слова: «назревание моих демократических взглядов») и материнского изначального уважения к самодержавию, к «царю, как принципу». Дорого обошлось Кони это «двойничество», и труден был путь познания истины. Как многие русские люди, его современники, Анатолий Федорович, остро переживая «мерзости жизни», никак не хотел связывать их с формой правления, с самодержавием.
Еще при жизни Николая Павловича в народе ходило множество легенд о нем. Правда смешивалась с самыми фантастическими выдумками.
Во время злого пожара 16 августа 1854 года в Измайловском полку (район нынешнего Измайловского проспекта), когда «пламя так и вилось винтами, так и завивалось, раздуваемое ветром, так и сыпало искры, так и вырывалось из… окон, может быть, двухсот домов»… Николай I сам пытался руководить пожарными, а обер-полицмейстеру Галахову, «зело укомплектовавшемуся» и горько плакавшему, сказал:
— Спасибо тебе, Галахов, что отстоял Петербург… дал догореть до Фонтанки, а не до Зимнего дворца.
Из уст в уста передавались рассказы о том, как поздно ночью мучимый бессонницей царь один, без охраны, вышагивает по Дворцовой набережной. Перед самой его болезнью певчие Казанского собора по какой-то необъяснимой оплошности запели вместо «многолетия» императору «вечную память».
1854–1855 годы вообще отмечались широким распространением мистики и суеверий. Эта волна, словно возвратный тиф, еще вернется через четверть века. В петербургском обществе, даже в среде интеллигенции, вдруг уверовали в возможность общения с душами усопших. В модных гостиных наэлектризованные рассказами «очевидцев» дамы и господа, положив руки на стол, в полной темноте вдруг ощущали, как этот стол начинал выбивать сигналы из загробного мира. Сразу после смерти Николая, «с неукоснительной выдержкой отбывавшего свою царскую повинность», петербуржцы стали усиленно «общаться» с его духом и приходили в уныние от того, что «вызванный из загробного царства» дух усопшего о будущем России вещал уклончиво.