Личные отношения с Плевако (Анатолий Федорович в своих письмах всегда ставил ударение на «о») у них не сложились. И во многом этому способствовал инцидент, происшедший в 1888 году…
Студенты-юристы Московского университета Марков и Ковалевский пригласили Копи выступить у них с лекцией. Ректор университета дал на это разрешение, а помещение обещал предоставить Плевако. Казалось, чего уж проще?
Федор Никифорович пишет Кони письмо:
«Когда же я узнал, что на предполагаемом в конце шестой недели собрании, с целью дать несколько ценных советов, собираетесь побывать и Вы, то, само собой, одолжение, о котором меня просили студенты, превратилось в нечто особо приятное и лестное для меня.
Но надежда на приятное для себя не лишила меня способности думать о приятном для дорогого всем нам, москвичам, гостя. Поэтому я к Вам, с разрешения настоящих хозяев вечера, имею несколько запросов. Вот что необходимо знать…»
И среди прочих других вопросов вопрос о том, можно ли пригласить на вечер некоторых представителей судебного ведомства, в том числе Николая Валерьяновича Муравьева, служившего тогда прокурором Московской судебной палаты.
Это было равносильно отказу. Какой уж откровенный разговор со студентами мог произойти в присутствии официального соглядатая?! Сам Плевако понимал двусмысленность своего вопроса, добавляя:
«Делаю эти запросы и чувствую, что вызываю нехорошую улыбку, но что делать: время такое странное; все может быть перетолковано в другую сторону людьми, которые не выносят чужой, вполне законно установившейся репутации. Врагов у Вас, поверьте слову старого товарища по школе и Форуму, еще больше, чем таланта и общественных заслуг. А так как, в случае принятия Вами приглашения на юридический вечер, Вы делаете честь и мне, как хозяину дома, то и я должен усугубить заботы о госте в меру его достоинства…»
Да, это был уже не тот Плевако, что выступал в защиту обвиняемых на политических процессах. И не о репутации Кони он заботился — Федор Никифорович не, хотел осложнений с «начальством».
Не мог не почувствовать Кони и легкого привкуса яда в похвале, с которой Федор Никифорович отозвался о вышедших недавно его судебных речах:
«Я не ищу в Ваших словах образцов красноречия… — написал Плевако, — для этого я буду читать Иннокентия, Филарета, не связанных в содержании слова скудностью материалов следствия, узкостью юридического обвинения…
В Москве нашелся критик, дававший особое значение в Ваших обвинениях тому обстоятельству, что все напечатанное Вами есть импровизация. Вероятно, это предположение родилось в нем под влиянием несколько сравнительно шероховатых мест. Мне думается, критик ошибся. Ваши слова — не импровизация, а результат вдумчивого изучения каждого дела».
На встречу со студентами в Москву Кони не поехал. Несколько позднее он писал Гогель: «Сегодня напечатана телеграмма, что студенты Ковалевский и Марков вошли на Арарат. Это те самые молодые люди, которые под руководством Плевако хотели мне сделать весною сочувственную демонстрацию. Теперь, после неудачи посмотреть зверья морского, они пошли, отыскивать следы тех зверей, которые были в ковчеге. И хорошо сделали!»
В одном из писем к матери Анатолий Федорович, по-видимому, попенял ей за то, что она обращалась к Плевако с просьбой помочь какому-то бедному старику. Расстроенная «выговором» Ирина Семеновна писала сыну в Петербург: «Я больше этого не сделаю… сказала, что больна и никого не принимаю».
Наверное, это письмо не успокоило сына, потому что вскоре в другом письме Ирина Семеновна сообщает ему:
«Дорогой мой и милый друг! Напрасно ты так волнуешься, — я никогда в жизни не позволю обратиться с какою бы то просьбою относительно себя; не только к Плевако, но ни к кому и получше его, помня, что я твоя мать…»
Но, когда Плевако умер и его современники удивительно быстро забыли о выдающемся адвокате, Кони, переступив через личную неприязнь, печатает яркую статью о нем и о другом известном адвокате — князе А. И. Урусове, в которой говорит, что главное достоинство Федора Никифоровича Плевако было общественное служение, выступление в защиту «униженных и оскорбленных».