Яркая личность Пирогова оказалась не ко двору тогдашнему «благоденствию», которое, по словам Шевченко, выражалось в гробовом молчании. Тишь да гладь — среда обитания посредственности, а Пирогов говорил: «Без вдохновения — нет воли, без воли — нет борьбы, а без борьбы — ничтожество и произвол!»
По залу прошел одобрительный гул, а кто-то шикнул. Чувствовалось, что люди наэлектризованы — слишком знакомо и близко было то, о чем говорил оратор собравшимся. Каждый день являл на всеобщее обозрение живучесть и торжество современной посредственности.
Коснувшись Крымской войны, оратор сказал, что она вновь и с особой силой раскрыла перед Пироговым ту нравственную гангрену, которая разъедала современную ему Россию, и показала всем, имеющим очи, что за блестящим фасадом государственного устройства гнездились убожество, всяческая нищета и бессилие — и копошились болезнетворные начала своекорыстия, насилия и продажности. Надо было лечить одновременно учреждения и людей, законы и нравы.
Зал взорвался аплодисментами. Люди понимали, что, называя Крымскую войну, оратор имел в виду войну последнюю, русско-японскую. Уже никто из «благонамеренных» не решился шикать — это было опасно. Никто из них не поднялся и не ушел в знак протеста. Одни — потому что находились на службе и служба эта состояла в том, чтобы «знать все», другие — просто из любопытства: а вдруг разразится «скандальчик»?
Можно было бы предположить, что после того, как оратор сойдет с кафедры, к нему подойдут переодетые полицейские… Ведь это был уже не пятый год и даже не седьмой. И у правительства еще хватало сил преследовать инакомыслящих. Но ничего подобного не произошло. Оратор, приняв поздравления за яркую речь, отправился на извозчике к себе домой, на Надеждинскую[47] улицу. Ведь он был членом Государственного совета, сенатором, академиком Анатолием Федоровичем Кони.
«САХАЛИН У СИНЕГО МОСТА»
Петр Аркадьевич Столыпин выполнил свое обещание. В 1907 году Кони попал в число «новогодников» — так называли людей, получивших повышение по службе или очередной чин к Новому году.
«Государственному Совету
Сенатору, Тайному Советнику Кони Всемилостивейше повелеваем быть Членом Государственного Совета с оставлением в звании Сенатора.
Николай
В Царском Селе 1 января 1907 года…»
«Верхняя Палата. Незнание дела большинством. Поверхностное чтение записок.
Церковные дела. Саблер. Архангельское дело. Раздражение Победоносцева. Мертворожденное учреждение. Сознание этого…»
Скупые, отрывочные фразы, записанные Кони в конспекте воспоминаний «Элизиум теней», звучат как убийственный приговор разочаровавшегося и разуверившегося человека. А начиналось все с надежд…
Государственный совет был высшим законодательным органом России. Его называли верхней палатой, имея в виду, что нижней палатой считалась Государственная Дума.
Кони назначили в обновленный Госсовет. В 1906 году Николай II вынужден был подправить «фасад» верхней палаты — половину членов Государственного совета, прежде только «высочайше» назначаемых, стали избирать духовенство, помещики, буржуазия и профессора. Остальных по-прежнему назначал царь.
В «новый» Государственный совет поступали законопроекты после рассмотрения их Думой. Окончательно утверждал законы сам император.
29 октября 1907 года Кони писал одной из своих приятельниц: «В четверг я впервые присутствую в Государственном Совете. Благословите меня на эту деятельность. Приступаю к ней «со страхом божьим и верою», но боюсь, что она никого не удовлетворит».
Мундир члена Государственного совета Анатолий Федорович надел в 63 года. Парадное великолепие золотого шитья, золотых галунов и позументов прекрасно передал И. Е. Репин на своей знаменитой картине «Государственный Совет».
Кони не собирался сидеть в Мариинском дворце со сложенным оружием и проводить время, как многие другие члены Государственного совета, — в тихой дреме и безучастном поднимании рук вместе «с большинством». Он знал, что не стяжает себе лавров, не дождется одобрения «на верху». «Правительство всегда смотрело на меня как на только терпимого в рядах государственных слуг человека, — писал он с горечью Елизавете Алексеевне Нарышкиной в 1906 году, — пользуясь моими дарованиями, и знаниями, и моим тяжким трудом и видя во мне нечто вроде Дон Кихота, который добровольно несет иго чиновника, когда его перо и слово могли бы давно уже, в сфере свободных профессий, открыть ему и полную независимость, и богатство. Оно, в своей близорукости, то думает, что наказывает меня, обходя назначениями и суетными побрякушками, то решается меня награждать, вопреки ясно выраженному мною желанию…».