«Боится, что я могу рассказать о его поведении на допросе? — строил догадки Анатолий Федорович. — Или замкнулся в гордом одиночестве? Скорбит о былом могуществе».
Потом сомнения у Витте, вероятно, рассеялись — Кони не собирался бросать тень на репутацию этого, по словам Ленина, «министра-маклера» и ворошить давнюю историю. С юношеских лет испытывал он омерзение к любым проявлениям интриганства…
— А я, ваше превосходительство, — без предисловий сказал Сергей Юльевич, — собираюсь возражать вам. Сурово обошлись вы с моим детищем…
— Граф, — начал Кони, — мы должны трезво взглянуть…
— Трезво, трезво! — усмехнулся Витте. — У нас, у стариков, одолеваемых болезнями, это слово в почете. — Он взял Кони под локоток, и они медленно пошагали в сановной толпе среди блеска звезд и переливчатой игры золотого шитья. Маленький прихрамывающий Кони и неуклюжий, грузный Витте составляли довольно живописную пару.
— Если вы не забыли, милостивый государь, винную монополию я ввел в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году. И никто не осмелился возразить, что доход государственной казны с тех пор чрезвычайно увеличился. Чрезвычайно, — повторил граф. — Доход, без которого Россия просто задохнулась бы. Иностранные займы…
— Ваше сиятельство, — не удержался Кони, перебил бывшего премьера, — иностранных займов мы не избежали. Прошлогодние миллиарды франков, я слышал, Россия не без вашего содействия получила?
Витте удовлетворенно кивнул.
— Но мужика успели споить окончательно. Я, ваше сиятельство, справки навел — за годы вашей винополии питейный доход увеличился на сто тридцать три процента. А население?
— Знаю, знаю. На двадцать процентов. Я нынче не более как послушный отставник, но за событиями слежу…
В его голосе Кони почувствовал горечь и вспомнил, как председатель Государственного совета Акимов, пребывая в постоянном страхе, как бы Витте не «преступил за постромки», не сказал чего-нибудь лишнего с трибуны, частенько обрывал его резкими замечаниями и воспрещением говорить на ту или другую тему. А Витте всегда, чуть склонив голову набок, отвечал пе без яда, смиренным голосом: «Слушаюсь!»
— Анатолий Федорович, русского мужика сгубил кабак. Задолго, как вы изволили выразиться, до моей винополии.
— Не кабак, а водка, — вздохнул Кони. — У нас все спорят о том, как ее продавать — в кабаке или в монопольке, штофами или «мерзавчиками», а нужно от водки отказаться вовсе. Ввели «мерзавчики» да «сотки», а пить-то стали больше!
— Увеличение пьянства — прямое следствие выкупных платежей. Стало у мужика больше денег — он их пустил на водку. При нашей-то российской общественной жизни, если подати не поступают через одно отверстие, то непременно потекут через другое…
— Сергей Юльевич, — мягко сказал Кони, — это неверно. Нельзя представлять себе крестьян бездумным и безответственным быдлом — есть лишний алтын, пропить его! На первое января шестого года около тысячи семисот сельских обществ вынесли приговоры об упразднении на их земле казенных винных лавок. Крестьяне просят — уберите от греха подальше! А закрыли из тысячи семисот монополек только пятьсот сорок пять!
— Это неубедительно. Ваши примеры не опровергают пользы попечительств. Любую цифру можно использовать дважды — в подтверждение определенного взгляда и для его опровержения…
— Вы когда-нибудь бывали в психиатрической больнице, где лечат и алкоголиков? — сердито спросил Кони и пожалел — не обиделся бы старик.
— Нет, Анатолии Федорович, не бывал. — Витте как-то сразу сник, словно потерял интерес к спору… — Я теперь, на старости лет, часто думаю, что многого не успел. Но на монополию вы зря обрушились, ваше превосходительство, зря отметаете огульно все, что было сделано. Достоинству высшего законодательного учреждения не приличествует заменять решительные постановления благодушными пожеланиями. Одними призывами к нравственному возрождению народа дело не поставишь. А ведь наши попечительства о трезвости не без пользы были организованы…
— Сергей Юльевич, я и минуты не сомневаюсь в том, что идеи были самые благородные. Но взгляните — во что выродились Народные дома? Какой духовной пищею потчуют там человека! В московском Народном доме попечительства выходят двое куплетистов — он — она. Он загримирован хулиганом. С «сороковкой» в руке. Его подруга с синяком под глазом. А хор лапотников, носящий издевательское название «Русская деревня», поет куплеты: «Лишь приехал из деревни — два рубля спустил в харчевне, — праздник, ежели ей без водки — что корова без хвоста!» И хор подвывает на всю ивановскую: «Что корова без хвоста!» Ведь это апофеоз пьянства, а нас хотят убедить, что это культурное отвлечение от водки. Я еще скажу об этом в нашем богоугодном совете. Пусть услышат их высокопревосходительства, до какого абсурда мы дошли в нашем попечительстве о народной трезвости! — Кони говорил так громко, что на них стали с любопытством оборачиваться. Витте напряженно улыбался, и Анатолию Федоровичу снова стало жаль его.