Каково же было изумление Кони, когда тринадцать лет спустя, будучи прокурором петербургского окружного суда, он услышал от шефа жандармов графа Шувалова самые лестные слова в адрес одного из заграничных агентов по надзору за русской эмиграцией и узнал в этом агенте Григория Григорьевича Перетца!
Слежка, провокации были главным оружием Третьего отделения. В дневниках еще одного Перетца, Егора Абрамовича, государственного секретаря, приводятся факты, свидетельствующие о том, что даже само царское правительство вынуждено было под давлением общественного мнения ликвидировать Третье отделение и пересматривать дела, заведенные непопулярным учреждением:
«Вечером был у меня И. И. Шамшин. Он рассказал мне много интересного о трудах своих по Верховной Распорядительной Комиссии. Все лето провел он, по поручению графа Лорис-Меликова, за разбором и пересмотром дел III отделения, преимущественно о лицах, высланных за политическую неблагонадежность. Таких дел пересмотрено им около 1500. Результатом этого труда было, с одной стороны, освобождение очень многих невинных людей, а с другой — вынесенное Шамшиным крайне неблагоприятное впечатление о деятельности отделения. Весьма вероятно, что доклад об этом Лорису много способствовал предложению его упразднить это учреждение, столь ненавистное в России».
…Одной из мудрых наставниц Анатолия была литература. Взыскательное отношение к книге в семье уберегло мальчика от чтения второсортных поделок. Восьми лет он уже перечитал исторические романы Ивана Ивановича Лажечникова, своего крестного отца. В студенческие годы Кони постоянно бывал у Лажечниковых дома и поддерживал с Иваном Ивановичем самые теплые отношения. От Лажечникова оп много слышал восторженных слов о Пушкине, с которым писатель был хорошо знаком и даже предотвратил однажды его дуэль с гвардейским офицером. Любовь к Пушкину, к его чарующей поэзии Кони пронес через всю свою жизнь.
В начале пятидесятых годов появились «Записки охотника». Тургенев не скрывал, что основной идеей его рассказов был протест против тяжелого положения крепостных крестьян. Он даже считал, что «Записки охотника» оказали влияние на тех, кто подготовил отмену крепостного права. В 1855 году выходит роман «Рудин». Затем, на протяжении шести лет, — «Накануне», «Дворянское гнездо», «Отцы и дети». Под влиянием этих книг формировалось мировоззрение молодого Кони. «Вступление в юность… совпало для меня с удивительным расцветом русской литературы в конце пятидесятых годов. Говорить о том, что чувствовалось и внутренне переживалось при появлении «Рудина», «Первой любви», «Накануне» и, в особенности, «Отцов и детей», при появлении «Обломова» и «Тысячи душ» — значило бы передавать историю литературных впечатлений всех людей моего поколения».
Самостоятельность суждений молодых героев Тургенева и — главнее! — самостоятельность поступков не могли не вызвать отклика в душе гимназиста Кони. Литература подтолкнула его к тому, к чему он уже был подготовлен жизнью.
Кто знает, возможно, переезд Федора Алексеевича в Петербург был продиктован не одним только стремлением добиться литературного успеха в столице… В переписке супругов того времени слышатся отголоски семейной драмы. Но любовь пересилила — Ирина Семеновна приехала вслед за мужем в Петербург. Здесь и родились их оба сына. Семейные же дела не наладились. Мир и спокойствие в семье Кони были редкими гостями.
Обстановка в семье действовала на Антолия, горячо любившего родителей, угнетающе. Лет через десять он писал одной своей близкой подруге: «Тебе, моему лучшему другу, сестре моей, я могу сказать, что по отношению ко мне с братом применяется стих Некрасова:
В нас развивали ум, забывая вовсе сердце и характер и, откровенно говоря, среди двух-трех семян ума посеяли немало плевел душевной нивы. Видит бог, что я не хочу корить моих стариков, — я благодарю их за их доброту, я люблю их, — но горькие воспоминания против воли теснятся в моей груди и мучительно сжимают сердце. Как-нибудь я расскажу тебе подробно мое детство и ты сама увидишь как много права имею я жаловаться на пропавшие бесследно годы. Скажу одно — в 14 лет я вырвался из дому и стал вырабатываться сам (нечего сказать — хорош выработался!..)»