Кони не раз с благодарным чувством вспоминал этот совет «чудака», которому вполне и с успехом в свое время последовал…
Прежде чем отправиться на лечение, Анатолий съездил в Москву — в Крюкове жила в то время Наденька Морошкина. Здесь и проходит их горькое объяснение: «…Ты приходишь мне на мысль всегда в одном и том же образе кроткого и «простившего» друга и мне постоянно в минуты тоски вспоминается воскресенье, грязненькая комната в монастырской гостинице, сияющий в окне крест колокольни, шипящий самовар на столе, и около него ты, добрая и спокойная. Я не могу позабыть этого вечера, он неизгладимыми красками врезался в мое сердце, — воспоминание о нем смиряет меня и заставляет утихать сердечную боль, как бы мелок я ни был, но меня любила такая девушка, как ты, и этого довольно, чтобы не считать себя вполне несчастным». «…Твой добрый лик в последний раз мелькнул на ступеньках крюковской станции и исчез из виду. Все горе разлуки и тоска об утраченном, по-видимому, счастии прихлынули к моему сердцу…»
Что же произошло, почему так драматически прервалась — именно прервалась, а не закончилась — эта любовь? Болезнь Анатолия Федоровича? В письмах к Наде из Праги и Франценсбада[11] он прежде всего и говорит о своей болезни, о том, что безнравственно было бы с его стороны портить жизнь горячо любимому существу, обрекать его на жизнь с больным человеком. «Что делаешь ты, моя добрая, дорогая? Не хандришь ли? Смотрите — Вы дали слово не хандрить, — сударыня! Одна мысль, что Вы можете начать хандрить, отнимает всякую бодрость пишущего эти строки. Голубушка моя! Ради бога не скучай и будь здорова. Судьба не дала мне счастья жить в семье дорогих стариков, вроде твоих, — она не дает мне и своей семьи…»
Наверное, объяснение между Наденькой и Анатолием в крюковской гостинице, его аргументы и договоренность, к которой они пришли после отъезда Кони, показались Наде недостаточными. Одно дело — поддаться его неумолимой логике, когда сидишь напротив друг друга и глядишь «глаза в глаза», другое — когда в долгие и скучные вечера думаешь в одиночестве о внезапно утраченном счастье. Уже не кажутся непреодолимыми трудности, о которых Анатолий говорил так красноречиво, и мысль, что ты одна можешь своей верной любовью помочь ему преодолеть болезнь, рассеивает напрочь холодную рассудительность принятого решения. Надя пишет ему в Франценсбад, но поколебать Анатолия трудно:
«Дорогой друг мой! Ты полагаешь, что наше решение принято непоследовательно, так как ты считаешь возможным сделаться женою человека, который так неосторожно обращается с чувством твоей любви…»
Он должен, он обязан во что бы то ни стало убедить ее, «любимую сестру» свою, в невозможности их брака. Он не может допустить, чтобы сделать ее на всю жизнь несчастною. Его принцип — всегда быть предельно честным по отношению к себе и к другим — граничит с юношескою жестокостью. Да, юношескою! Ведь Анатолий, несмотря на все его служебные успехи и растущую известность как очень способного юриста, еще очень молод.
«Я не могу быть ничьим мужем… при моем крайне расстроенном здоровье и ужасном состоянии нервов…»
Надя пишет ему письма желтыми чернилами. Желтый цвет, цвет измены. Анатолий нервничает, сердится: «Даю Вам, сударыня, благой совет — купите черных чернил и выбросьте желтую бурду в окно…» Но она упорно пишет желтыми. Пишет о том, что никакие болезни не могут стать преградою для их любви. Тогда Анатолий решается на крайний шаг: «Друг мой милый — тебе в твоей без-цветной и скучной жизни, может казаться, что дружбы, братского чувства — довольно, чтобы прожить всю жизнь, но ты ошибаешься. Можно чувствовать нежную привязанность друг к другу, заботиться друг о друге, испытывать чувство уважения и т. п., но между тем чувством, которое одно может объяснить вечную связь между мужчиной и женщиной, — большая разница… Я утратил к тебе ту любовь, которую необходимо иметь мужу к жене. Я не люблю никого в настоящее время — мне кажется, что я вовсе не узнал ближе этого чувства. Ты мне дороже всех теперь, — была моя постоянная мысль, о тебе болит сердце, но, как честный человек, я не могу тебе протянуть руку на всю жизнь и сказать люблю с твердой верой, что я буду мочь постоянно, не лицемеря, не обманывая себя и тебя повторять это слово. Я и так довольно тебя мучил…»
А в августе 1880 года Кони напишет Сергею Федоровичу Морошкину из Дуббельна, где проводил отпуск: «…Я совершенно одинок, так как для семьи моих людей (муж, жена и дочь) я лишь предмет эксплуатации, а мой верный и чудный пес околел. Да и пора привыкнуть к этому. Семьи — этого величайшего счастья и единственного условия сохранения своей нравственной личности — я устроить не сумел, все чего-то ожидая, да тратя сердце по мелочам, а теперь уже и трудно, да и жизнь сложилась так тяжело, что, кроме усталой души, скудной обстановки, чужих семейных хлопот и шаткого здоровья — я ничего не принес бы ни детям ни жене.