Обосновавшись в Франценсбаде, Копи начинает жить размеренной спокойной жизнью богемского курорта — вставать вместе со всеми в пять утра и с пестрой толпою идти в парк, где уже играет музыка. У белых ротонд стоять в очередь за водой — доктор Мейсель прописал ему «Франценсквелле». Он же нашел у русского прокурора сильное расстройство нервной системы, «слабость груди» и «страдание селезенки».
— Страдание селезенки действует на ваше настроение и дух, — многозначительно говорил он Кони. — Будет здоровая селезенка, будете много веселиться и ухаживать за девушками.
А пока Кони познакомился только с одной миловидной немочкой, которая напускает в ванну шипящую, напоминающую шампанское, углекислую воду и следит по песочным часам, чтобы больной не пересидел в ней лишние минуты.
Первая поездка за границу — это всегда самое яркое и непосредственное восприятие чужого образа жизни, самые точные и острые наблюдения. И Кони внимательно впитывает все окружающее.
«Русских здесь довольно, но они держатся разрозненно и важничают, стараясь пуще всего, чтобы их не приняли за русских».
Его берет зависть, когда он смотрит на немецкие возделанные поля, на немецкую способность воспользоваться своим временем, трудом и каждым клочком земли.
«А вместе с тем тебя поразит какая-то… неразвитость, умственная тяжеловесность, отсутствие истинного чувства собственного достоинства и, наконец, отвратительная меркантильность и мещанство, проникающие до мозга костей… Узость взглядов и понятий у них удивительная, — апатия тоже ко всему, что выходит из круга кухонной и будничной обстановки…»
И еще Кони отмечает царившее в то время среди политиков и обывателей, австрийских немцев, настроение ненависти к России. В том же письме к Морошкиной он пишет: «Ты не можешь себе представить, как здесь ругают Россию газеты, какие небылицы на нас возводят, — как злобно радуются всякому нашему несчастью австрийцы, считающие русских какою-то незаконнорожденною расою на земле. Они нам отказывают не только в способности цивилизоваться, но даже во всяких умственных и нравственных качествах. Эти взгляды проникают в народ… И это австрийцы, которых мы спасли во время оно от татар, потом от Наполеона… тупо — великодушно проливая за них свою кровь! Правду сказал Шиллер: «Osterreich-dem Nameist Undaykbarkeit!» («Австрия — твое имя неблагодарность!»)
В ресторане Мюллера, где Анатолий Федорович столовался, наблюдал он однажды сцену, когда хозяин прилюдно отхлестал по щекам кельнера. Русские из чувства протеста встали и ушли, а немцы не обратили на происшествие никакого внимания.
— Надо же проучить хозяина! — с возмущением сказал Кони своему соседу-немцу во время прогулки по парку. — Написать о жестокости Мюллера в газетах.
— Дружище, — улыбнулся сосед, — ни одна газета не напечатает об этом ни строки. Коммерция! Кто будет подрывать авторитет знаменитого курорта? Он принадлежит нации…
«Скажу одно: только здесь вполне начинаешь уважать нашего русского человека, с его светлым умом, смекалкою, добродушием и сердечным отношением ко всему. Русский человек, несмотря на все свои недостатки, особенно дорог становится за границею».
В своей долгой и интересной жизни Анатолий Федорович часто ездил за границу — особенно много на лечение. Побывал в Германии и Швейцарии, на морских купаниях в Бельгии и во Франции, объехал всю Италию — подолгу жил в Сан-Ремо. Бывал в Швеции, в «городе Стекольном», как шутливо называл он Стокгольм, и во многих других странах. Но вынесенное из первой поездки чувство — «в гостях хорошо, а дома лучше» — никогда не покидало его. В его воспоминаниях и письмах можно найти слова истинного восхищения перед лучшими достижениями науки и техники за рубежом, перед вершинами многовековой национальной культуры, искусства, глубокого уважения перед народными обычаями и некоторыми общественными институтами. Кони был интернационалистом в самом истинном и глубоком понимании этого слова. Но он всегда оставался русским, любил всей душою свою родину, ее непростую, исполненную трагизма и героики историю.
«Что сказать Вам о себе, — писал Кони актрисе М. Г. Савиной в 1885 году. — После Вашего описания настоящей живой русской жизни водяная и водянистая немецкая жизнь не может показаться интересною. Да она Вам ведь и известна в общих чертах. Несколько толстых дам, лечащихся от «нечего делать», вроде московской миллионерши вдовы Ермаковой, князь А. И. Урусов, «пустой в серьезном и серьезный в пустом», два-три желчных губернатора — и Ваш покорнейший слуга «бледный и нервный», — вот и все общество русских на этих водах, под дождливым небом и среди совершенно особенной, баварской скуки… Нет, я, вероятно, в последний раз за границею! Год от году она мне становится тошней, с ее, как выражается Щедрин, — «проплеванным комфортом», Все это «чужое», не свое — больше не интересует и не привлекает, все оно изведано и чуждо, главное — чуждо. Родина имеет притягательную силу. Многое в ней плохо, неустроено, безалаберно, но за всем этим чувствуется живая струя понятной нам жизни… Меня не личные отношения тянут к Руси, не семья, не собственность, не привязанность, не служение искусству, — нет! Просто тянет страна».