В октябре 1727 года отец повел Левача смотреть на русских, которые приехали в город. Мальчик ожидал увидеть всадников с копьями, воткнутыми за голенища сапог, но вместо армии увидел запряженные тройкой сани, из которых выбрался человек в огромной шубе. В ноздрях у незнакомца было два стебля базилика; он ступил на землю и тотчас прошел в канцелярию митрополита. Другой пришелец внес за ним сундук и икону. Это было все.
«Вот твой учитель, — сказал отец. — У него ты научишься грамоте. К нему просили посылать всех детей, что поют в церкви. Но помни: грамотный смотрит в книгу, ученый смотрит на мудрого, а мудрый — на небо или под юбку, что может и неграмотный…»
Так Левач начал учиться читать, считать, а понемногу — и латыни. За это время Максим Терентьевич Суворов (так звали учителя) на их глазах лишился последних волос. Лоб его от какого-то внутреннего напряжения сморщился, будто чулок, а кожа настолько истончилась, что голубой цвет глаз просвечивал сквозь опущенные веки. Во время уроков за его щеками виднелся двигающийся язык красивого красного цвета, а на переменах можно было разглядеть, как этот язык дрожит от ветра, что бушевал во рту русского, но не достигал его учеников.
«Мы все между молотом и наковальней и перченый хлеб месим», — говорил он детям на непонятном полусербском языке, который считался языком его императора. Только на уроках латыни чужеземец ненадолго преодолевал страх и с вдохновением учил их искусству запоминания, мнемотехнике, разработанной на примерах из речей Демосфена и Цицерона; он излагал ее по тетрадке, на которой они украдкой прочитали название: «Ad Herennium».[20] Чтобы запомнить текст, нужно было, как советовал русский учитель, вызывать в памяти фасад какого-нибудь дома, около которого часто ходишь и который хорошо знаешь. После чего следовало представить себе, будто по очереди открываешь каждую дверь и каждое окно этого здания и в каждый проем — для света или в бойницу — произносишь одну из длинных фраз Цицерона. Таким образом, мысленно обойдя все здание и в каждое окно или дверь проговорив по фразе, в конце обхода запоминаешь всю речь и можешь без всякого труда повторить ее.
По этому способу ученики белградской русской школы целиком выучили речь Цицерона «In Catilinam».[21] Они начали обходить митрополичий дворец, который как раз строился тогда в Белграде и в котором было больше сорока помещений. В это здание Кузма Левач и его товарищи произносили — днями и неделями, каждое утро направляясь в школу и каждый вечер мысленно обходя его перед сном, — в окна, в арки, в замочные скважины, в бойницы, в церковные канцелярии, кабинеты, залы, рабочие комнаты, трапезные, библиотеки — по фразе из речи Цицерона: «В самом деле, Катилина, что тебя в этом городе еще может радовать?» Проходя мимо архива, у которого было два разных замка, так что он запирался или только снаружи, или только изнутри, минуя опочивальню митрополита, выходящую на запад, и его свиты и гостей, глядящие на восток (чтобы младшие просыпались раньше старших), мальчики декламировали: «Где мы в мире? В каком городе живем? Что за государство у нас? Есть здесь, среди нас, собравшиеся отцы-сенаторы, те, кто помышляет о разорении всеобщем, о гибели этого города…» И так понемногу и незаметно речь врезалась в память. «…Quid enim mali aut sceleris fingi aut cogitari potest, quod non ille conceperit?..[22] Наследие свое растранжирили, владения свои перезаложили, денег у них уже давно нет, а с недавних пор — и веры, но при всем том остается у них та же самая похоть, как и тогда, когда они были богатыми…» Строительство не было еще завершено, и дворец заселялся крыло за крылом, так что через окна и распахнутые двери было видно, что большинство комнат украшено деревянными светильниками и обоями разного цвета. Личные покои митрополита были зелеными, один кабинет — красным, другой — тоже зеленым, но иного оттенка. У охранников были комнаты, в которых можно было спать при свете неугасимой лампады. «Далеко ли должен быть от темницы и оков тот, кто сам себя считает достойным заключения?» — кричали мальчики в бойницы. «Почему ты ждешь мнения тех, кто говорит, если ты видишь их волю и когда они молчат?»… Часть помещений уже была обставлена мебелью, в основном — прибывшей по Дунаю из Вены. Высокие своды хранили глубоко на дне комнат великолепную утварь: камины, фарфоровые печи в цветочках, бархат и парчу, шелковые чулки, посуду из карлсбадского, венского и английского фарфора, серебряные столовые приборы из Лейпцига, сервизы из чешского хрусталя и отшлифованного цветного стекла, светильники и зеркала из Венеции, часы с музыкой… «Поэтому уйди и избавь меня от этого страха: чтобы он меня не мучил, если он настоящий, и чтобы я наконец перестал бояться, если он ложный», — декламировали мальчики латинские фразы, учение подходило к концу, и казалось, что их русский наставник скоро рухнет внутрь себя, как те монастыри, что они видели вокруг Белграда, опустевшие, с проросшими сквозь них деревьями. Когда учение и в самом деле закончилось, и русский учитель опять уехал за Срем, Левач продолжил образование в австрийском военно-инженерном училище для унтер-офицеров.
22
Ибо какое злодейство или преступление можно придумать или помыслить, которого бы он не совершил?