— Здравия тебе, добрый человек, — ответствовал он мне.
— Скажи мне, могу ли я пройти вовнутрь?
— А ты и вправду этого хочешь? — ласково усмехнулся он.
Я вспомнил о Дашке и детях, но они были так далеко, и что я мог для них сделать? Чем помочь? Бог им поможет гораздо лучше, чем я. А мне, ну хоть бы у забора разрешили постоять — только не с этой, а с той стороны! Я чувствовал, что ради этого страдал и мучился все последние дни — только для того, чтобы сейчас в полной мере осознать и оценить, как мне может быть хорошо…
— Да, очень хочу, — твердо ответил я.
— Не спеши-не спеши, — предупредительно сказал старичок. — Разве тебе не о чем меня спросить?
У меня мелькнула снова мысль о Дашке и детях, но она была настолько слабой, что сразу исчезла, а мне вдруг захотелось узнать побольше о книге, которую читал старик.
— Ведь это Книга Жизни? — поинтересовался я.
— Ну да, — ободряюще улыбнулся апостол.
— И там вправду судьба каждого человека от рождения до смерти записана?
— Правильно, — подтвердил апостол.
— Тогда я хотел спросить тебя. Скажи, каким знаком препинания заканчивается жизнь человека?
Похоже, старик удивился. Он раскрыл рот и посмотрел на меня изумленным взглядом. Затем засмеялся:
— Ох, ты и вправду самый настоящий букварь…
— Нет, скажи мне, — упрямствовал я.
— А ты сам как думаешь?
— Не точка, этого не должно быть. Не многоточие, хотя и теплее. Запятая? Вопросительный знак?
Старик усмехнулся.
— Ну, взгляни, — разрешил он мне и открыл книгу наугад. Я посмотрел вовнутрь. Я увидел пылающую страницу, но постепенно на ней прорезались четкие красные буквы, смысла которых я не понимал, хотя очертания были знакомые — и смысл слов угадывался. «Это моя глава», — подумалось мне, но почему-то мне было неинтересно содержание собственной жизни, я быстро окинул страницу взглядом и увидел, что заканчивается она двоеточием.
— Вот оно как? — недоуменно спросил я апостола.
— А ты как думал? — сказал он мне. — И вот что, голубчик, ты мне зубы, пожалуйста, дружок, не заговаривай. Еще не твоя очередь. Подожди пока, подожди, пропусти вперед других. Всем вам так не терпится, понимаешь.
— И что же мне делать? — спросил я. — Здесь стоять?
— Нет-нет-нет, тебе пора проснуться. Открой глаза. Только тихо, слышишь меня, тсссссссс!!!
Я проснулся. Было темно. Что-то мягко закрывало мне рот. Я дернулся, что такое? Меня кто-то держал. Спросонок я не очень хорошо соображал и схватился за то, что зажимало мне рот. Это была рука человека. Глаза мои еще не привыкли к темноте и я не видел его, только услышал:
— Тихо-тихо, не шуми, тсссссссс!
ЧАСТЬ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Несколько мгновений я пытался оторвать от себя руку человека, зажимавшую мне рот, но был еще слишком слаб, чтобы сопротивляться.
— Да успокойся же ты, разбудишь всех, не буянь, я друг, друг, не враг, — шепотом произнес незнакомец и, когда я вяло откинулся назад на подушку, убрал руку. Я вдруг понял, что если бы он и вправду был врагом, то спокойно убил бы меня и всю семью мою еще пять минут назад, в то время, когда я спал. Однако, он этого не сделал. Как он попал в квартиру? Неужели Цыпочка впустила? Ведь обещала вчера не высовываться из комнаты, пока ее не разбудит Дашка, клялась не включать свет, не ходить по квартире — неясно пока, следят за нами сатанисты, органы или еще Бог весть кто. Чем меньше передвижений можно заметить снаружи, тем лучше.
— Я подожду тебя на кухне, — по-прежнему шепотом произнес человек, чьи смутные очертания уже начинали выплывать из темноты и вдруг опять исчезли, растворились в ночной мгле. — Выходи, только не шуми, ради Бога.
Я медленно сел, спустил ноги с тахты, пошарил вокруг ногами, но тапок не нашел, видимо, Дашка убрала шлепанцы за ненадобностью. Зато я нащупал ноутбук, и хорошо, а то я совершенно про него забыл, и в темноте, вставая, обязательно грохнул бы. Я отодвинул его в сторонку, встал и, стараясь чтобы под руками была какая-нибудь опора, стал осторожно продвигаться к выходу из комнаты. К счастью, все крепко спали.
В коридоре света не было. Из кабинета доносился храп. Цыпочка издавала громогласные звуки в столь низких регистрах, что я даже удивился — всякого повидал, но не такого — ребенок ведь еще, к тому же девочка. Вот тебе и еще одно косвенное опровержение гипотезы Чарльза Дарвина: в какой такой природе могло выжить столь беспомощное существо как человек, которое опасностью во сне настолько пренебрегает, что сообщает о своем существовании всему окружающему миру вокруг, да и разбудить-то его при этом — поди попробуй? Однако, не похоже, что незнакомца впустила в квартиру Цыпочка. Откуда же он все-таки взялся? Странно стало как-то жить на свете: две недели назад я при появлении ночью у меня в квартире неизвестного человека испытывал бы совершенно другие чувства — сейчас я был беспредельно спокоен, хотя так ли уж беспредельно? Все-таки, потащился ведь еле живой на кухню? Вот и добрался до нее. Света на кухне не было. Я зажег его.
Спиной ко мне, около занавешенного окна, стоял высокий человек в черном водонепроницаемом плаще до пят, старомодной кожаной шляпе, тоже черной. Я сразу узнал его. Не знаю, почему. Не знаю, как. Я тяжело и болезненно осел на табуретку.
— Коннитива, — сказал я. — Гэнки?
— Охайо, — ответил незнакомец и повернулся ко мне лицом. — Гэнки йо, Скиталец.
Таким я, пожалуй, его и представлял себе. Острое, изрезанное шрамами и глубокими морщинами, еще не старое лицо. Бледная кожа, выбивающиеся из-под шляпы седые волосы. Воспаленные глаза, с красноватым оттенком. Похоже, все-таки, альбинос, хотя при его образе жизни… Кто знает?
— Есть хочешь? — спросил я, как будто каждый день мы встречались с ним вот так на кухне. Вообще-то, я не знал, о чем мне говорить с SolaAvisом, но раз он здесь, то, вероятно, сам расскажет. Однако старый друг мой молчал, внимательно меня разглядывая. Ну что же, его право, должен же он как-то меня изучить, прежде чем иметь со мной свои странные дела. Чтобы как-то скрасить возникшую паузу, я потянулся за сигаретами, давненько я не курил, хотя очень хотелось — Дашка мне не давала, говоря, что вредно, пока не поправлюсь. Я, собственно, не возражал сильно — не говорить же ей, что у меня не осталось времени на то, чтобы поправиться. И вот, похоже, появился шанс. А если есть шанс, то можно слегка и здоровьем рискнуть, так ведь? — усмехнувшись, спросил я себя. Я закурил. — Ну вот, друже, смотри как интересно получилось, — сказал я Одинокой Птице. — послезавтра итог конкурса, а нынче все три финалиста собрались в моей квартире. Как странно это всё. Неисповедимы пути Твои, Господи…
ЧАСТЬ ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Мы сидели за столом. SolaAvis сварил кофе и теперь пил его, отхлебывая мелкими глотками и неодобрительно следя взглядом за моими дрожащими пальцами, уже дважды выронившими на пол хабарик. Запах табака, видимо, раздражал Одинокую Птицу, ноздри его заметно шевелились. Я предложил проветрить, но SolaAvis сказал, что вытяжки достаточно. На улице буря — если открыть окно, выдует квартиру моментально. Я подумал о том, что в квартире, где окна замурованы, а жильцы стараются не вылезать наружу, можно вообще не заметить прихода зимы, а затем весны и лета, не то, что смены погоды. Мы жили теперь как в Ковчеге, только Ковчег этот был слабым и утлым — вот-вот развалится.
SolaAvis молча пил кофе, а я чувствовал, что надо бы что-то сказать, но не знал, с чего начать и первое, что пришло мне на ум, было до невозможности глупым. Трудно было не заметить, что руки Одинокой Птицы обтянуты тонкими черными лайковыми перчатками, он даже у плиты хозяйничал, не стянув их, не скинув плаща, только шляпу снял и, пригладив длинные седые волосы, положил ее на холодильник.
— Ты простужен? — спросил я. — Может, разденешься? Неудобно же в верхней одежде. Если замерз на улице, давай примешь горячий душ. Чувствуй себя, как дома.
SolaAvis не ответил. Я не знал, как продолжить, но вдруг вспомнил вчерашние звонки без ответа и вечерний, когда мне велели оставаться дома.