— Ты раньше не спрашивал.
— А теперь спросил, да?!
— Только голоса не повышай. Я тебе этого не позволю.
— Но я имею право…
— Имеешь! — жестко перебила она. — На правду все имеют право, но при этом не надо забывать о своих обязанностях.
— И о чем я забываю?
— Сейчас — о вежливости. Но это между прочим. Если же ты хочешь знать, как все было на самом деле много лет назад, то я тебе расскажу. Но только сначала я бы выпила чаю. Надеюсь, ты не забыл его поставить?
Конечно, Алексей забыл; он сидел в темноте, ждал ее, и злость мешалась в нем с обидой, но теперь от ее откровенности и от того, что видел ее, как всегда, собранной, деловитой и вместе с тем со странной печалью в глазах, которая вызывала в нем жалость, он успокоился, пошел на кухню, включил газовую плиту.
— Я переоденусь и приду! — крикнула она ему вслед.
Лишь позднее, когда прошел месяц, а может быть, и больше, Алексей вспомнил, что мать вышла на кухню в том же джерсовом костюме, в котором вернулась из института, и вот тогда он наконец сообразил, каких усилий стоило ей это спокойствие, как много стояло за ним, может быть, весь опыт ее тяжелой сорокатрехлетней жизни и еще вся ее воля. Она села за стол напротив него, обхватила пальцами горячий стакан, — наверное, все-таки у нее мерзли руки, — не отводила глаз, смотрела прямо, и под этим взглядом он чувствовал себя совсем мальчишкой, а не здоровым парнем, вымахавшим на две головы выше ее. Ему хотелось притулиться к плечу матери, чтобы избежать опасности, — так случалось с ним, когда он был маленьким, а она рассказывала ему о своих скитаниях или о страшной войне, но сейчас Алексей не мог не смотреть в глаза матери.
— Я расскажу тебе все, что случилось. Никто не собирался тебя обманывать. Но всему свое время.
Она рассказывала неторопливо, стараясь быть бесстрастной; говорила о своей сестре Нине, о том, как Петр Валдайский женился на ней, как ушел на войну, как вернулся и что случилось после; она никого не обеляла и не очерняла; она рассказывала, как отец, став начальником, цеха, еще чувствовал себя не производственником, а военным, таким, каким он был на войне, и это привело к чудовищной беде, как его судили и как умерла Нина. По мере того как длился рассказ матери, в Алексее все более и более укреплялся страх поверить, что женщина, сидящая напротив него, не мать, а только тетка, и он твердо ощущал: если поверит и примет это, то потеряет ее, а ему не по силам такая потеря…
Когда она закончила, Алексей увидел — она не отпила из своего стакана и глотка.
— Давай, я снова подогрею чай, — сказал он. — И почему ты ничего не ешь?
Теперь Алексей обнаружил удивление на ее лице и догадался: она не осознает, что он не хочет признать этой истории, ему легче ее отринуть, как давнюю и уже не нужную легенду.
— Ну, что же, — сказала она. — Мы сможем к этому вернуться в любое время, когда захочешь, а сейчас надо ложиться спать.
Он тогда еще не понимал, что неприятие факта — та же ложь во имя спасения самого себя. Укрыться ею можно лишь на время, но оттяжка ничего не дает, она лишь усугубляет факт. Стоило ему остаться одному, как изо всех щелей поползли на него вопросы, на которые не было ответов: почему?.. Может быть, вся жизнь сложилась бы иначе, не случись беды у отца?.. Хуже или лучше?.. На все эти вопросы и нельзя было получить ответов по той простой причине, что у истории, касается ли она целых стран или людей, не бывает этого проклятого «если бы», оно всего лишь плод сомнений, а истина лежит в самом факте; но к этому выводу он пришел позднее, а тогда…
— Ма, у тебя сохранилась фотография?
— Чья?
Он хотел сказать «матери», но не смог, потому что твердо верил — настоящая мать стоит перед ним.
— Твоей сестры.
— Ты так решил ее называть? Да, сохранилась, и не одна.
Алексей рассматривал старую довоенную фотографию, на которой две девушки в матросках сидели, прижавшись друг к другу; у той, что была помоложе, лицо озорное; он перебирал и другие фотографии, и везде женщина, умершая в пятидесятом году, выглядела веселой и беспечной, он угадывал — в ней не было никаких тяжких сомнений, внутренней борьбы, только одна радость жизни. Такая должна была выстоять, выдержать, ведь ждала она мужа с войны, значит, могла снова ждать… Что ее убило? Презрение соседей? Вина отца?
Он пытался представить на ее месте хоть одну из знакомых девочек, но не мог. Попробуй скажи какой-нибудь из них: моя мать умерла, не выдержав разлуки отцом, остро чувствуя его вину перед людьми, девочка только рассмеется, скажет — чушь, дешевка для сопляков, прошлый век. Но ведь это совершилось, это было! Пусть в другой жизни, но было… Из-за отца когда-то в цехе погиб человек; судом отец был наказан, отбыл заключение… Ну и что? Разве наказание снимает вину?