Мы работали, но одновременно у нас с Афанасием Захаровичем возникало много других проектов. Он мало что знал о ракетах, я рассказал ему об идеях Циолковского, познакомил с тем, чем сам занимался почти десять лет назад, и он тотчас загорелся. Стал прикидывать: может, следует ракету делать сварной? Прасолов так увлекся, что стал выяснять, что делается в государстве в области ракетостроения, и узнал, что много есть любительских обществ, кое-где удалось запустить ракеты на небольшую высоту. Меня это не удивило, я всегда верил и знал, что если постройкой ракет немедленно займутся, то в скором времени люди смогут отправиться на Луну. Тут нет никакой мечтательности — это сущая реальность.
Однако же Афанасию Захаровичу очень не понравилось название моей старой книжицы. Он говорил: как же можно писать о завоевании? Откуда, мол, этот воинственный пыл? Можно и нужно изучать иные миры, как все на свете, но зачем их завоевывать? Я об этом прежде не думал, но сейчас вполне согласен с Прасоловым. Да, конечно же, космос, как и земная природа, требует прежде всего изучения для своего разумного использования, а завоевание — это варварский акт, сопровождаемый разрухой и даже уничтожением.
Афанасий Захарович недавно побывал на Магнитке, там встречался с англичанами и узнал от них, что известный всему миру писатель Герберт Уэллс выступил с докладами и статьями, в которых с тревогой писал: бурный рост техники может привести к очень резким переменам природной среды, а это таит угрозу для существования самого человека. Так же, как вымерли многие виды животных, не сумев приспособиться к изменениям биологической среды, так же может погибнуть и человек, разница только в том, что он, развивая технику, создает сам же невыносимые для своей жизни условия. В мысли этой есть своя доля истины, и об этом мы с Афанасием Захаровичем много спорили. Он придерживается мнения, что в России развитие техники еще только началось, она еще не достигла того совершенства, какое необходимо для свободной, облегченной деятельности человека: еще много пота, много ручного труда, много вредных отходов. А высшая техника предполагает труд без усилий и ядовитых извержений. Однако ж предупреждение Уэллса надо учесть. Развитие техники и в самом деле не имеет предела и может быть обращено и на благо человеку, а может, и во вред. Потому и нужен серьезный контроль над ее усовершенствованием.
Мост мы построили раньше срока. Был митинг, торжество. Мне очень не хотелось покидать здешние места, расставаться с Прасоловым, но тут случились непредвиденные события. Афанасий Захарович пришел ко мне как-то ночью. Вид у него был встревоженный, он попросил воды и сразу же заговорил о том, чтобы я быстрее собирался и уезжал. Лучше бы даже сейчас, ночью. Я попросил у него объяснений. Прасолову не хотелось их давать, но он все же сообщил, что вчера вызвали Нового в Свердловск. Сегодня же поздно вечером Афанасий Захарович узнал, что директор арестован. За что — он и сам не знает. Много всяких тревожных слухов. Я тогда спросил: какое же это имеет отношение ко мне? Прасолов сказал, что у него есть серьезные опасения. Дело в том, что ему случайно удалось узнать, что на меня пошла в Свердловск нехорошая бумага: будто я во вредительских целях применил на мосту в некоторых местах вместо клепки электрическую сварку и мост непременно рухнет. Это сущая чепуха! И Афанасий Захарович отлично понимает — чепуха, конечно. Не может этот мост рухнуть. Но… Уж больно тревожное время, и может быть серьезная беда. Он тут же осведомился: не нуждаюсь ли я в деньгах? В них я не нуждался, потому что получил расчет и премию за мост. Он и посоветовал мне ехать в Ташкент, дал адрес своих добрых знакомых. Мы в спешке попрощались, у него были слезы на глазах, и он все повторял: ах, как жаль, как жаль! О себе он не думал, хотя у него здесь семья. Я сказал ему: может, и он бы поехал со мной? Прасолов удивился: зачем? Ему тут верят, и он верит, что ничего худого с ним не случится. Я ему напомнил, что и Новый в это же верил, но Прасолов возразил: Новый — хозяйственник, а он инженер; у хозяйственника всегда можно отыскать разные упущения, а инженер их не допустит.
Может быть, мне и не надо бы обо всем этом тебе писать, Верочка. Но тогда ты не узнаешь, почему я вдруг покинул Урал. Я прерываю письмо. Подъезжаем к станции. А на ней — огромный базар. Я очень люблю привокзальные базары, надо сделать закупки, чтобы хватило на обед и ужин…
Ох, как вкусно пахнет в вагоне печеным хлебом, солеными огурцами и картошкой! Все запаслись продуктами, едят, пьют, стали говорливы и шумливы. Представляешь, сейчас на станции со мной произошел такой случай. Покупаю огурцы. Очень хороший засол, с чесночком. Подходит человек в военном. Пробует тоже эти огурцы, потом поворачивается ко мне, говорит строго: а я вас знаю, видел. Но мне-то он не знаком. Я и отвечаю: наверное, вы ошиблись. Нет, говорит, я не ошибаюсь, видел я вас, только не могу вспомнить где. Тогда я ему в ответ: странно. А он строго так, хмуро: нет, не странно — подозрительно! Вот какое слово ввернул, да так, что мне и в самом деле не по себе стало. А что подозрительно-то? Поди разберись. Хорошо, в это время гудок прогудел и все кинулись к вагонам… Тревожно, очень тревожно мы живем.