— Что тебя в геологию-то занесло?
— Так я же за эти камушки, что в отвалах собираю, свой рубль имею.
Но Вера Степановна знала: Соня ерничает, геолог она была неистовый и работала, не давая себе пощады; это Соня впервые указала ей на то, что стало потом главным делом в ее жизни. Морозный хруст слышался за окном, когда они укладывались спать, и Соня говорила:
— Я понимаю — война. Сейчас и нельзя иначе. Надо брать бокситы, и все. Но если подумать… Мы рвем землю, где столько всяких других богатств: и самоцветы, и поделочные камни… Все это гибнет на наших глазах. А жалко-то как! Может быть, Верочка, придет такое время, когда каждую песчинку будем оглядывать: а надо ли тут ее брать, может быть, еще стоит оставить, уберечь для будущего. Смотри, что делается в шахтах: и сталактитовые пещеры открываются и многое другое. Там бы поискать, но нам нужны только бокситы. Что поделаешь. Вот война, она не только людей губит, она землю губит. Разве же это добыча? Это раны на золотой земле…
Как часто потом Вера Степановна вспоминала эти слова. Прошло много лет после войны, она занималась самоцветами и поделочными камнями и на что только не насмотрелась, объезжая старые рудники и месторождения; видела непотребное: растирали на краску ценнейший уральский малахит, редкой красоты орская яшма шла на щебенку, пропадали всемирно известные аметисты Мурзинки. А начальник шахты на Украине, седой, с ржавыми от табака усами, с тоской говорил ей:
— Нашему-то пирофиллиту цены нет. Поглядите-ка, какой сиренево-розовый. На отделку его пустить — чудо. А кому не предлагал, все отмахиваются. Берут тут, правда, местные. На что? — И кривил брезгливо лицо: — На замазку. Ужас!
Почти два года Вера Степановна моталась по Средней Азии в поисках заброшенных месторождений голубого камня — бирюзы. Еще в седьмом и восьмом веках здесь добывали этот камень, она верила, что найдет старые копи, и нашла… Полжизни ушло на все это, а когда готовы были карты и описания, направилась к Сергею Сергеевичу Лютикову, потому что к этому времени тот стал заместителем начальника главка. Он принял ее быстро, без проволочек, и она увидела высокого, с заметным животом человека, у него была толстая жилистая шея, воротник сорочки туго охватывал ее, топорщился кверху жесткими кончиками. Лютиков обнял Веру Степановну широкими лапищами, чмокнул в щеку, хохотнул:
— Сколько лет, сколько зим, милая Верочка…
От него пахло одеколоном и селедкой, а может быть, какой-то другой рыбой, и она невольно отшатнулась. Когда шла, думала увидеть все того же Сережу, каким знала его еще до войны, на бокситовых рудниках, а этот вальяжный начальник был совсем на него не похож.
— Ну, хорошо, что пришла, — говорил он. — Я тебя читаю. Хорошие книги пишешь. И помогу, если можно, даже обязательно помогу…
Тогда она стала ему говорить, что, конечно, понимает, после войны было не до самоцветов, не до поделочных камней, нужны были в первую очередь руды, и постепенно к этому привыкли и забыли о целой отрасли, которая может не только дать огромные доходы, но и украсить нашу жизнь, потому что нет ничего прекрасней, чем богатство, дарованное природой; и еще она говорила, что нельзя брать от природы что-либо одно, все, что добыто, все до мельчайшего камешка не должно пропадать, если человек полез в недра, то одновременно с главной добычей необходимо использование и всего остального, что извлечено на поверхность: у природы нет отходов — все важно, все ценно.
Лютиков слушал ее долго, курил толстые папиросы, живот его упирался в край стола, и, когда она закончила, засмеялся.
— А ты фантазерочка, Вера! Я понимаю… Понимаю. Малахитовая шкатулка. Хозяйка Медной горы. Бажовские сказки…
— Сказы, — поправила она.
— Ну, пусть сказы. Какая разница? А у нас реальность жизни, и нужен план… Кто этими твоими камушками будет заниматься? Не наши это заботы, нет, не наши. У других об этом голова должна болеть.
Она смотрела на него и неожиданно совсем по-девчоночьи сказала:
— А ты дурак, Сережа.
Лютиков расхохотался и хохотал долго, пока не выступили слезы.
— Узнаю, узнаю! говорил он. — Колючая женщина. А я ведь любил таких…
Она не дала ему договорить, встала и ушла. Это было в начале шестидесятых, а тогда, в войну, Лютиков был совсем иным.
Он в Красной Шапочке на нее поглядывал, в столовой подсаживался рядом, всегда веселый, здоровый, краснолицый, как индеец, с белыми бровями и зеленым блеском в быстрых глазах. И когда она собралась в Москву, потому что все ее дела в этих местах были закончены и нужно было получать новое задание, Сережа сказал, что тоже едет в столицу вместе с другими начальниками, их вызывают в Государственный Комитет Обороны, там хотят знать подробно, какие у этого месторождения перспективы и какая нужна помощь; так что если она хочет поехать с ними, то он может договориться. Вера Степановна обрадовалась, потому что это означало — без особых трудностей доберется до Москвы. Ехали до Свердловска поездом в специальном вагоне, все начальники оделись по-парадному: в теплые шинели и белые бурки с желтыми кожаными носками и такой же отделкой; на рудниках они в этой обуви не ходили, там снег был бурым от бокситов. Среди этих хорошо одетых людей Вера Степановна выглядела просто замарашкой в своем затертом полушубке и пимах с двойной подшивкой на подошвах; ее угощали кофе, твердокопченой колбасой, рыбой.