Она ощутила тепло его тела, и напряжение отпустило.
А Вера Степановна улыбнулась:
— Ты оперилась, Аннушка, и мне это нравится.
А Аня расслабленно подумала: «Ну зачем, зачем мне все эти споры? Привыкла всегда чувствовать опасность. Но я-то здесь среди своих…»
А потом в его комнате они лежали вдвоем, и в окне Аня видела черное небо, на нем две колкие, как льдинки, звезды; когда развеивался туман, наползавший на сознание, эти звезды становились отчетливыми, и она слышала голос Алексея, сначала не вникала в смысл его слов, голос был как журчание быстро текущего через каменья ручья, потом стали различимы слова. Он повторял ее имя, в этом зове было так много всего: и мольба, и восторг, и преклонение; она совсем обо всем этом забыла и заплакала, уткнувшись ему в плечо. Он почувствовал ее слезы, испугался, дотронулся до ее щеки и тут же стал целовать глаза, стараясь утешить, но она отстранила его, сказала:
— Ничего не случилось… все хорошо… все очень хорошо. — Взяла его руку, прижала к себе, подумала: «Больше не отпущу…»
Анна была бесконечно доброй в этот день, сделала всю домашнюю работу, возилась со Славиком, и все же звонок Виталия оказался неожиданным.
— Только не бросай трубку, — предупредил он.
Анне стало смешно — все-таки она его здорово приручила, ответила снисходительно:
— Ну говори.
— Сначала скажи: мой сын здоров?
— Мой здоров, — ответила она.
Виталий уловил эту насмешку.
— Я хочу тебе сообщить, чего ты еще знать не можешь. Вчера вечером объявили результаты выборов в академию. Твой шеф Ворвань прошел в членкоры…
Этого все ждали в лаборатории, в институте, но ходили слухи, что у Ворваня достаточно противников и он может не набрать нужных голосов; впрочем, перед выборами всегда ходят подобные слухи. И все же многие волновались: если Ворвань потерпит поражение, это неизбежно отразится на работе лаборатории, принизит ее значение, в то время как факт избрания членкором завлаба возвышает и тех, кто с ним трудится, это вроде бы еще одно признание их тяжкого дела.
— Спасибо, это хорошие новости.
— Может быть, — неопределенно ответил Виталий.
Этот ответ сразу насторожил: Анна знала — Суржиков-старший покровительствовал Ворваню, предлагал ему перейти в его институт, и когда от Виталия исходили угрозы в ее адрес, то имелось в виду именно это обстоятельство.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросила она.
— Пока ничего. Жизнь покажет…
— А ну-ка выкладывай, что у тебя на уме.
— Для этого нам надо встретиться.
Анне опять стало смешно, вот она и попалась; столько отбивалась от Виталия, чего он только не предпринимал — она не вступала с ним ни в какие переговоры, а тут стоило ему задеть чисто деловую струнку, и у нее неизбежно появился интерес.
— Ты сам знаешь: я на это не пойду.
— Ну, если я тебя очень попрошу… очень… — Ей показалось, что у него даже дрогнул голос. Это было нечто новое, прежде Виталий никогда так не говорил, он всегда был упрям и непреклонен, не признавал даже малой толики поражения, именно этой чертой характера она прежде так умела пользоваться. Но чтобы в его голосе пробились жалобные нотки! С ним явно что-то происходило.
— Если очень попросишь… Может быть, — нерешительно ответила Анна.
— Да, очень попрошу… Я бы хотел к тебе, если можно, прийти сейчас. — И тут же поспешно добавил: — Ты не бойся, тебе ничто не угрожает. Ведь твоя мама наверняка дома.
— Ну что ж, приходи, — согласилась она.
Потом она размышляла об этом разговоре. Видимо, Николай Евгеньевич Суржиков не очень-то доволен избранием Ворваня, ведь тот теперь вроде бы и не нуждается в его покровительстве, да и Кирилл Трофимович может стать соперником Суржикову-старшему, а то, что отец Виталия всюду говорил о заслугах Ворваня, — это еще ничего не значит, он мог проголосовать и против него, надеясь, что и другие так же проголосуют. Уж в чем, в чем, а в подобных ситуациях Аня давно разобралась…
Суржиков-младший затосковал. Прежде он не знал, что это такое, даже в отрочестве, когда кое-кто из мальчишек в классе, пройдя через первые уроки разочарования, изображал этакую личность, несущую в себе «мировую скорбь». Он смеялся над этим, а позднее такие люди для него вообще не существовали, он избегал общения с ними, хныкающие зануды его раздражали, и он твердо знал: тоскующий человек или неудачник, который играет в дешевые игры, втайне надеясь, что его пожалеют и кинут подачку для облегчения жизни, или тот, кто не способен постоять за себя, попросту слабак, а такие всегда были вне поля его интересов. Виталий не прощал этого и женщинам, сходился с ними быстро, был напорист, умел играть роль обещающего, ничего не обещая, и знал, что женщины более чем мужчины подвержены самообману, он видел — многие из них не верили ему, но шли за ним, уговаривая себя, что, может быть, и он на самом деле даст им то, что не сумели другие. Виталию быстро надоедало общение с ними, особенно с теми, кто любил в мечтательной туманности создавать иллюзорные картины будущего; он давно разобрался: такого рода уходы в несбыточность — удел слабых и никчемных, не способных ничего сотворить для себя и потому получающих усладу в грезах.