Рано утром на следующий день, получив у нашего комиссара лошадь мы с матерью отправились в деревню Смуравьёво. Крестьяне нам очень сочувствовали и решили идти всей деревней в город, чтобы требовать, как представители народа, освобождения отца и брата. Лошадь, окружённая крестьянами, двигалась шагом.
Приехав в город, мы с матерью отправляемся к знакомым, а крестьяне идут в ЧК. У знакомых мы узнаем, что отца расстреляли этой ночью в 2 часа… С матерью обморок… Приводим ее в чувство. В тюрьме тюремный сторож передает Евангелие и плед отца. За вознаграждение кладбищенский сторож указывает место, где закопано тело отца… Капли крови на мелких льдинках… Дует холодный ветер, лошадь поджала хвост и опустила голову… Начинает падать снег. Мы стоим на коленях и молимся…
Крестьяне бежали из ЧК, так как им пригрозили чекисты расстрелом за контрреволюцию. Выдать тело отца для похорон тоже отказали.
При свидании с братом узнаю: он заснул и во сне видел, что отец ходит по тюремной стене в дворянском мундире. Проснулся от выстрелов… На следующий день его вызвали на допрос. В кабинете председателя ЧК собралась вся тройка. Они были судьями и палачами. Брату предложили сесть и закурить. «Не хотите ли чаю? Мы Вас пригласили, чтобы сообщить, что этой ночью Ваш отец расстрелян, нас интересует узнать, какое впечатление это произведет на Вас?» Молчание… «Есть ли у Вас какие-нибудь вопросы?» «Да, я три месяца в тюрьме и мне до сих пор не предъявлено никакого обвинения». «Ваше дело уже закончено и Вас на днях расстреляют. Конвойные ведите его в тюрьму. При попытке бегства колите штыками, понятно?» В этом заключался весь допрос.
Медленно ползет время… пустота… Иногда кто-нибудь на рояле играет новую песню Вертинского:
Петроград
Решили ехать в Петроград и добиваться, пока не поздно, освобождения брата. Пишу прошение и собираю подписи крестьян.
Приезжаю в Петроград рано утром в начале февраля 1919 года. Я одет в кожаную куртку, смазные сапоги, на голове крестьянская меховая шапка, а за плечами мешок. В нем хлеб, сало и картошка. Не видно ни трамваев, ни извощиков. Изредка проносятся на лихачах военные в щегольских кавалерийских шинелях, с красными звездами на фуражках. Окна и двери Гостиного Двора заколочены досками. Магазины не торгуют. На улицах закутанные в тряпье женщины и мужчины, одетые в остатки военной формы, меняют на хлеб кусочки сахара, папиросы и предметы домашнего обихода. Все это разложено на грязной бумаге на тротуаре.
Я разыскиваю знакомых. Двери парадного хода закрыты, нужно идти через черный ход. Из некоторых квартир выносят мебель. Звонки не действуют. Стучу в дверь. Слышу, кто-то тихо подходит к двери, не открывает, видимо боится…
После долгих скитаний по городу, наконец, нахожу в бывших меблированных комнатах кровать, на которой мне позволили переночевать за кусок сала. Отправлюсь в ЧК на Гороховую улицу. У входа часовые с пулеметными лентами через плечо и ручными гранатами на поясе. Вхожу… Небольшая полутемная комната. У одной стены что-то вроде прилавка. Возле него худая женщина в черном. За прилавком кто-то роется в бумагах. Женщина держит в руках пачку папирос и, как я понимаю, просит передать ее заключенному, может быть мужу. Просматривающий длинные списки человек обрадовался, наконец нашел имя, которое, видимо, долго искал – вчера расстрелян.
Спрашиваю, кому могу передать прошение об освобождении брата.
«В комиссариат юстиции на Литейном». Иду на Литейный. Широкая мраморная лестница очень грязна и заплевана. Вхожу в первую большую комнату. Несколько девиц в пальто стучат на пишущих машинках. Красные пальцы окоченели от холода и медленно выстукивают буквы. На полу груда бумаг. Я рассказываю, что привез прошение. Одна из девиц, не дослушав меня до конца, вырывает у меня из рук прошение и кладет его в общую кучу бумаг. – «Могу ли я получить расписку?» – спрашиваю я. – «Никаких расписок мы не выдаем», – отвечает она злобно. Этим дело и кончилось.
Уезжая из Кярова, я получил письмо от крестьянина нашей деревни к его родственнику, Петроградскому рабочему «видному члену партии», как он мне сказал. Он живет на Васильевском острове. Попробую его разыскать. Выхожу на улицу. Стало совсем темно и пусто… Огромный город как будто вымер. Изредка только некоторые фонари освещают улицу тусклым светом. Сильный мороз. Иногда порывы ветра кружат сухой снег… Подхожу к набережной, слышу только свои собственные шаги… жутко и холодно… Вдруг совсем близко раздались беспорядочные выстрелы и затрещал пулемёт. Прижимаюсь к стене и выжидаю. Стрельба прекратилась. Опять полная тишина… Иду дальше… Слышу, сзади шаги догоняют меня… Останавливаюсь. Шагов не слышно… Продолжаю быстро идти… Опять шаги. Быстро оборачиваюсь. Вижу женщину… Испуганным голосом она говорит, что ей нужно идти через мост. Одной очень страшно и она просит ее не оставлять. Идем вместе, она успокоилась, и мне стало веселее. Я довожу её до дома и ищу нужный мне адрес. Наконец нахожу. Вхожу по узкой и крутой лестнице… Стучу. Дверь приоткрывается. Я говорю, что привез письмо, передаю его и говорю от кого… После долгих расспросов, наконец, меня впускают в жарко натопленную комнату. Тут же плита, на которой хозяйка готовит блины. Около нее маленькие дети. Хозяин, типичный фабричный рабочий, читает письмо и, видимо, озадачен: не знает как себя вести со мной, как с врагом народа или как с гостем? Осмотрев мои грязные сапоги, кожаную куртку, крестьянскую шапку, он, после небольшого предисловия о победе большевицкой партии и о будущей счастливой жизни, превратился в доброго русского человека. Угощает блинами, хвастая, что у него много всяких продуктов. Тускло горит керосиновая лампа. Он хочет помочь в моем деле, спрашивает, кто у нас председатель ЧК и пишет ему письмо. Непривычные пальцы с трудом управляют пером. Наконец письмо готово. Он мне его передает. Я ухожу. Добираюсь без приключений до места моей ночевки. Вхожу в ледяную комнату и ложусь одетым в грязную кровать. Через тонкую стенку слышна гармонь, пьяное пение и женские взвизгивания. Просыпаюсь ночью от холода, слышу ту же музыку…