– Приглянусь. Даже очень... Была у меня такая пора в жизни... Просто я поразился эмоциям, которые, наверное, для этой ситуации одни на всех… Такие строки в спокойном сердце не родятся. Только в щемящем. Поэтому ценны они вдвойне. Но также вдвое горше и тревожней.
– Ну, теперь твоя очередь. – Гномлих склонился над Конрадом, обращая к нему оттопыренное ухо. – Давай!
Конрад откашлялся, принял более удобную для декламации сидячую позу и хорошо поставленной интонацией начал:
Мошква!
Как много в этом звуке…
Э… э…
Здесь он запнулся и удивленно посмотрел на Гномлиха.
– Звука? – подсказал тот.
– Да, наверное…
– Ну? А дальше?
– Не помню. Похоже, у меня не только идентификационные данные заблокированы, но и амбиции. Это ужасно!.. Или... не ужасно…
– А? – поинтересовался Гномлих у своего товарища. – Ты чего-нибудь понял?
Но тот молчал, уставившись в немом недоумении на стоявший шагах в пятнадцати от них велосипед Конрада. Тут Слезарь, поняв, что обнаружен, выпустил велосипед из рук. Тот с негодующим звоном рухнул наземь. Штирлих тоже рухнул на колени и пополз на четвереньках к безжизненно замершему механическому зверю. Остановившись в паре шагов, Штирлих поклонился велосипеду и прерывающимся от волнения голосом обратился к нему:
– Позвольте, я вам цепь поправлю.
Прошло несколько секунд. Велосипед не отвечал. Штирлих поклонился еще раз, с силой впечатав лоб в траву, и прополз оставшийся метр. Несколькими быстрыми движениями он накинул слетевшую цепь на место, прокрутил педаль, чтобы убедиться, что теперь механизм исправен, и поднял велосипед с земли. Тот остался стоять неподвижно. Штирлих же, отбивая поклоны, все так же на коленях попятился назад.
В течение всего дальнейшего пути Штирлих постоянно оборачивался и несколько раз вновь бил челом велосипеду, падал на колени и полз к нему. Велосипед всякий раз подавался назад, словно в испуге, в связи с чем попытки вновь приблизиться к объекту своего поклонения Штирлих был вынужден оставить. Но помешать Штирлиху бросать на себя все более восторженные взгляды велосипед был не в состоянии.
Так они и вступили в деревню: впереди – Гномлих, на плечах которого лежал с любопытством озирающийся Конрад, далее – Штирлих, благоговейно поглядывающий через плечо, и, наконец, шествующий сам по себе велосипед. Конрада несколько удивило то, что внимание селян было приковано именно к велосипеду, а не к нему. Селяне жались друг к другу и с ужасом, разбавленным доброй долей восторга, перекрикивались через дорогу и плетни с соседями:
– Смотри, смотри, кума! Лисапед сам идет!..
– Чаровство!.. Калдейство!..
– Откуда здесь столько детей? – полюбопытствовал Конрад, которого феномен странствующего велосипеда не занимал ничуть. – Я за всю жизнь столько детей не видел. А почему столько больных? У вас эпидемия?
– Зачем эпидемия? Это не больные, – пояснил, кряхтя, Гномлих. – Это старики.
– Как старики?! Откуда?
– Оттуда. Люди стареют. Ты что, не в курсе? Старик – это постаревший человек.
На одном из перекрестков Гномлих остановился в нерешительности. Впереди, метрах в пятидесяти, из листвы выглядывало единственное здесь двухэтажное здание. Судя по всему, это и был клуб заседаний старичков: из его чрева потоком любопытства выплескивало все новых и новых обладателей седовласых бород и белых шевелюр.
Причиной того, что Гномлих стоял теперь в раздумье на прекрасно обозреваемом отовсюду перекрестке, было его нежелание идти мимо всей этой банды седых стервятников, усыпавших поручни клубной веранды. Причиной же, заставившей его пойти по главной улице, демонстрируя всем свой трофей, вместо того чтобы незаметно проскочить задними дворами, были либо глупость, либо тщеславие, которое во многом глупости сродни.
Гномлих прекрасно понимал, что опростоволосился, но, надеясь, что все еще может обойтись, устремился по уходящему вправо рукаву улицы.
– Гно-омлих! Сыно-ок! – пропел густой баритон.
Гномлих выругался и нехотя замер.
– Сынок, что там у тебя? Занеси-ка к нам сюда – похвастай.
– Ну, папа! – запротестовал было Гномлих.