История - вещь исключительно жестокая. Как говорил Чернышевский, это не тротуар Невского проспекта. Вне всякого сомнения, и Сталин - не мой идеал, и Ленин - не мой идеал, но без этих фигур, без коммунистической партии, без советской власти Россия бы в той войне погибла. Я прекрасно понимаю масштаб личности Ленина. Когда говорю, что он не мой идеал, имею в виду, что далеко не во всем согласен с его решениями. Это мое очень давнее ощущение. Строго говоря, наша революция совершалась в значительной степени под лозунгом мировой революции. Россия рассматривалась как костер - для того, чтобы разжечь пламя мирового пожара. По мнению еще одного лидера революции, Льва Троцкого, если бы при этом сама Россия сгорела, это не страшно. Главное - мировая революция. Эти лидеры были абсолютно антинациональными, антипатриотическими по определению. Ленин, и в этом его величие, сумел понять ошибочность такого плана. Осознал историческую неверность этого направления идей. Он в результате осознал революцию как этап модернизации России, он мечтал о дальнейшей европеизации ее. Его завещание, его последние работы - это же работы трагические. Огромная тревога за судьбы страны. Он понял, что в крестьянской по преимуществу стране люди совершенно не готовы к социалистическим преобразованиям. Об установлении социализма военным путем уже и речи не шло. Отсюда его нэп. Его поиски постепенного, нормального буржуазно-демократического развития. Собственно, ленинский нэп - это то, на чем сейчас, как на дрожжах, растет Китай. Сталин с его ощущением грядущей войны отказался от ленинского плана, предложив свой мобилизационный. В условиях явного нарастания грядущей войны и явной неготовности народа, экономики и промышленности России к такой войне, путь такого ускоренного развития, рывка в будущее, возможен был только через диктатуру. Только через репрессии. Только через страх. Мы были обречены на такую трагичность, ибо она вела к победе. Мы создали мощную страну с мощной промышленностью, с передовой наукой. Что никто оспорить не может. Была создана и величайшая культура, народ получил образование. Получил полное равенство прав на образование, на медицину, на работу. Это переплетение светлых и черных сторон жизни сопровождало весь ХХ век. Он не был черным и не был розовым...
В. Б. Несмотря на все русские трагедии, все равно, я считаю, двадцатый век можно назвать русским веком. Именно Россия определила все его развитие, изменила судьбы мира и в 1917 году, и в 1945, и, увы, в 1991-м. Не американцы победили, а мы сами себя проиграли и вовлекли в эту катастрофу чуть ли не треть человечества. Предопределив своим поражением бомбардировки Ирака и Сирии, новый колониализм в Африке, новую ситуацию в арабском и шире - в исламском мире. Признаем и то, что такого взлета, как в послевоенный период, Россия не знала за всю свою тысячелетнюю историю. Ни при Петре Великом, ни при Николае Первом - никогда еще Россия не играла такую важную роль в мировой истории. И может быть, никогда уже играть не будет. Это был наш век...
Ф. К. Я полностью согласен с вами, Владимир Григорьевич. Если бы не было России в ХХ веке, миру, прежде всего Европе и США, было бы очень скучно жить. Так же, как восемнадцатый век определила великая английская революция. Так же, как девятнадцатый век определила французская революция. Конечно же, мировое развитие в ХХ веке определила русская революция 1917 года. Если бы не было нашей революции, то люди в Европе и в США, трудящиеся люди во всем мире жили бы значительно хуже. Это хорошо, что труженики в развитых странах неплохо живут, но эту долю богатств им выделили из страха повторения русского Октября 1917 года в других странах мира. Увы, мы после революции не дали своему народу такого благосостояния. Но в страхе перед будущим капиталисты всего мира пошли на значительные социальные уступки своим рабочим. И многие ученые на Западе это прекрасно понимают.
В. Б. Феликс Феодосьевич, теперь давайте посмотрим на ХХ век с точки зрения развития литературы. Тем более, мы сидим в кабинете директора Института мировой литературы. Мне кажется, сегодня занижают не только роль России в прошедшем столетии, но и роль русской литературы. Уверен, скоро настанет время, когда признают, что русская литература ХХ века не менее значима, чем великая русская литература ХIХ века. Мы сами порой чересчур скромничаем. Да, в девятнадцатом столетии был Достоевский и Толстой, но и в двадцатом тоже были Шолохов и Платонов, Горький и Бунин, Булгаков и Набоков. Да, золотой век определила поэзия Пушкина и Лермонтова, но и в нашем с вами прошедшем столетии были Есенин и Маяковский, Блок и Ахматова. Конечно, "лицом к лицу лица не увидать", но уже с высоты третьего тысячелетия Большой стиль нашей великой эпохи не так уж плохо смотрится. Вы согласны с такой золотой оценкой русской литературы ХХ века?
Ф. К. Я смотрю на это более осторожно. Моя осторожность продиктована профессией. Я все-таки больше историк литературы, чем критик. Необходима большая историческая дистанция, чтобы точно определить место литературы ХХ века. Чтобы точно соотнести художественные ценности ХIХ века, "серебряного века" в начале ушедшего столетия и периода, как вы говорите, "Большого стиля" советской литературы. Но в глубине души я склоняюсь к вашей, Владимир Григорьевич, точке зрения. Вне всякого сомнения, Советский Союз дал миру великую литературу, которая сопоставима в нашем веке лишь с литературой США. В Европе я не вижу подобных шедевров. Большая литература рождается на больших тектонических сдвигах. Великая литература девятнадцатого столетия тоже питалась социальными соками, историческими событиями. Это только постмодернизм считает, что можно создать большую литературу эксплуатацией предыдущих шедевров. Это нелепость. Только большие движения народной жизни дают великие произведения. В ХХ веке это были, во-первых, сама революция и связанные с ней события, независимо от того, за или против нее писались романы и повести. Не только Фадеев, но и весь Платонов, весь Булгаков, Шолохов, в конце концов и Солженицын почти всем творчеством связаны с революцией. Никуда от этого не уйти. То же - Алексей Толстой, Михаил Пришвин с его дневниками.
В. Б. По сути, и все лучшее в эмиграции тоже так или этак создавалось в связи с революцией.
Ф. К. Второй тектонический сдвиг - это процесс ухода под воду многовекового народного уклада, атлантиды крестьянской жизни. Процесс модернизации, который столь мучительно шел в России, принес нам сильную науку, оборонку, промышленность, но загубил традиционный уклад. Сделал народ иным. Впрочем, так же мучительно он ранее шел и в других странах - к примеру, в той же Англии, когда, как помните, "овцы съели людей". Этот процесс и был зафиксирован нашими писателями в шестидесятые-семидесятые годы. Я вернулся недавно с дней Николая Рубцова, моего друга и земляка. Вместе с главой Тотемской администрации ненадолго заехал в свою родную деревню. Проложен асфальт, вся деревня уже иная, но жители ее - практически не крестьяне. Все они работают на газопровод. Они уже совсем другие, уже стесняются своего северного диалекта, у них другой говор. Практически ХХ век уничтожил русскую деревню, в лучшем случае - преобразовал ее в нечто новое. Это огромнейший трагический процесс. Он прошел по судьбам миллионов людей. И этот процесс не мог не вызвать писательского внимания. Тем более что крестьянство обрело в ХХ веке грамотность. Само заговорило своим голосом в литературе. Не случайно два самых великих писателя в ХХ веке, Михаил Шолохов и Сергей Есенин, родом из деревни. Они услышали начало этого процесса и ощутили всю глубину трагедии русского крестьянства. А уже в мое время, как продолжение, - целый пласт так называемой деревенской литературы. На самом деле - литературы бытийной, о всечеловеческом бытии на примере русского крестьянина. Это блестящие имена: Василий Белов, Валентин Распутин, Федор Абрамов, Василий Шукшин, Борис Можаев, Евгений Носов. Литература прощания. И Александр Солженицын сюда же входит своими лучшими произведениями. Завершается эта плеяда тем же Николаем Рубцовым. Буквально за каких-то двадцать лет никому не известный паренек без телевидения, без шумной рекламы стал известен всему народу. Сделано было все, чтобы замолчать его, но он уже, как и Сергей Есенин, стал народным поэтом. Он точно выразил потребность души простого русского человека. Я горжусь тем, что был одним из первых, кто услышал эту литературу. Первая книжка рассказов Распутина вышла с моим послесловием. Первые книжки Василия Белова и Евгения Носова получили мою поддержку на страницах "Комсомолки". После выхода в журнале "Север" уже классического "Привычного дела" я первым откликнулся в "Правде". Я писал о Яшине, об Абрамове, это были мои близкие друзья. Это была моя литература. А настоящий перелом в моем сознании произошел после встречи с Николаем Рубцовым. Я же был до этого одним из лидеров "шестидесятников". Когда-то именно я окрестил писателей-исповедальщиков Аксенова, Гладилина и других "четвертым поколением". Это была большая статья в "Литературке", вызвавшая возмущение Никиты Хрущева. Я много писал, и восторженно, об их творчестве. И вдруг поэзия Рубцова, проза первых "деревенщиков" развернули меня. Я осознал сам по себе, что иду не туда, пишу не о том и не о тех. Тогда же, кстати, так же разворачивался от былой либеральщины и Юрий Бондарев, работавший вместе со мной в "Литературке". И недавно скончавшийся наш замечательный критик и историк Вадим Кожинов в те же годы отворачивался от былого угара "оттепели". Это никак не было связано с осторожностью или официальной политикой, деревенщиков дубасили не менее, а часто даже более сильно в партийных структурах, чем либеральных лидеров исповедальной литературы. Но мы скинули с себя, как мешающий жить и работать, этот нарост либерализма.