Выбрать главу

Да, каким-то прозрением для меня прозвучали поэзия Коли Рубцова и он сам. Мы как-то вовремя нашли друг друга. Помню, я готовил его для экзамена по русской литературе, он называл меня "профессор", относился ко мне с пиететом, подарил мне самую дорогую для него вещь - томик Тютчева, а на самом деле это он был для меня настоящим профессором. Такая странная необъяснимая вещь...

В. Б. Очевидно, третьим таким же тектоническим сдвигом для русской литературы была Великая Отечественная война, которая до сих пор не ушла из литературного пространства. Но можете ли вы, Феликс Феодосьевич, кратко суммировать итоги русской литературы ХХ века и назвать десять лучших русских писателей?

Ф. К. Можно попытаться навзлет. Есть возможность ошибиться.

Начнем ХХ век с Максима Горького. Хотя у меня глубочайшее несогласие с ним по части отношения к русскому крестьянству. Михаил Шолохов, который меня просто потряс. Конечно, Сергей Есенин. Конечно, Михаил Булгаков. Конечно, Андрей Платонов. Хотя он не близок мне, я больше оцениваю его умозрительно, как гигантскую лабораторию. Отношение сложное, но я все равно его ставлю в первой пятерке. Далее определенный перерыв. И уже из второй половины века я бы выбрал Юрия Бондарева, Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Распутина. У меня остается только один палец (мы отмечали цифровой порядок по пальцам, чтобы не сбиться.- В.Б.). Я бы отметил Александра Солженицына. Прежде всего, его рассказы "Матренин двор" и "Один день Ивана Денисовича".

В. Б. А как сложилась ваша личная судьба в ХХ веке?

Ф. К. Я - целиком и полностью порождение Великой Октябрьской социалистической революции. Если бы не было революции, не было бы и меня. Булат Окуджава любил цитировать один наш с ним разговор. Он сказал, что если бы предложили ему выбирать, кем бы он хотел быть в ХIХ столетии, он ответил бы - "русским барином". А я сказал, что хотел бы быть крестьянином. Булат резюмировал: "до сих пор у Феликса Кузнецова душа крепостного крестьянина. Это и определяет все его поведение..." Окуджава просто не знал, что на русском Севере, откуда я родом, крепостных крестьян не было. Там были царские земли. Хотя мать моя была из того края Тотемского уезда, по соседству с Костромской губернией, где уже крепостное право было, и мой прадед выкупил свою семью из крепостного состояния. Вышел на отруб, поставил хутор.

Родился я 22 февраля 1931 года в деревне под Тотьмой. Отец мой, Феодосий Федорович Кузнецов был сельским учителем, мать - Ульяна Ивановна Широкова. Они из крестьян Тотемского уезда Вологодской губернии. После революции пошли учиться в Тотемское училище. В 1924-1925 годах они училище закончили, поженились, и вот - возник я. Только революция дала возможность им учиться, и хотя два дяди у меня были арестованы и погибли в 1937 году, тем не менее, я, как и миллионы других ребятишек, тоже смог окончить среднюю школу, поступить вначале в Институт международных отношений, а потом перевестись в МГУ, закончить университет, затем аспирантуру и далее уйти в критику и науку. Я смог, как говорят американцы, сделать сам себя. И в стране были миллионы таких, как я.

Невозможно представить, чтобы сегодня мальчик из сельской школы, из глухого угла России без мохнатой руки, без поддержки, не имея серьезных денег, поступил бы в МГУ или в МГИМО. Такое было почти невозможно до революции, такое просто невозможно сейчас, в начале третьего тысячелетия. Если бы мы все не получили образования, какой бы была Россия? Может быть, в деревне бы осталось больше людей, но сумела бы такая деревенская Россия справиться с фашизмом без оружия, без науки, без заводов? Мы пахали бы той же самой сохой. Наша деревня была богатой, ее можно было всю раскулачивать, впрочем. Как почти весь Север. Или как казачьи станицы на юге России. Я бы так и жил в деревне. Очевидно красивой, наполненной духовностью жизнью русского крестьянина, но образования бы я точно не получил. Литератором и ученым точно бы не стал. ХХ век - конечно же, мой век. Советская власть это моя власть. Я - убежденный советский человек. Убежденный коммунист. При всем том, что мой взгляд на историю страны не совпадает, может быть, со многими постулатами, которые записаны в скрижалях коммунизма. Я считаю, что в попытке опередить историю, вырваться из нее видна романтическая утопия. Была попытка построения некоего социализма в стране, которая была абсолютно не готова к этому. Социализм - это идеал, к которому надо было очень медленно и постепенно приближаться. К нему еще человечество придет, если уцелеет. А реально была попытка модернизации страны очень жестким, суровым способом. Я никогда не скрывал и не скрываю своих убеждений. Я изменил убеждения только один раз. По внутреннему разумению, придя к выводу об их ошибочности. Это было в 1954-1955 годах. Борьба с культом личности, захватившая тогда все студенчество, и увела меня в сторону. Но я вовремя огляделся.

В. Б. Вы считаете себя, Феликс Феодосьевич, уже до конца жизни советским человеком?

Ф. К. Да. От этого я никогда не откажусь. Это вас, Владимир Григорьевич, не разочаровывает?

В. Б. Нисколько. Скорее, я и ожидал подобного ответа. Мой следующий вопрос. Назовите самые важные вехи в вашей жизни. События, которые изменили ход вашей жизни? Вехи для вас лично - не для истории, не для посторонних.

Ф. К. Самой первой вехой в моей жизни оказалось событие, которое потрясло меня до основания. Событие, которое чуть не изменило мою жизнь. Это была драка в садике в центре Тотьмы. Шел 1947 год. Лето между девятым и десятым классом. Отец еще недавно пришел с войны. А в деревне мне приходилось отстаивать, во-первых, свое имя. Право иметь такое странное для деревни имя - Феликс. Все деревенские бабы меня звали Фикусом, так им было легче и понятно, а Феликс и не выговорить. И достоинство мне приходилось отстаивать через кулаки, через постоянные драки. Я привык ходить вооруженным чем-нибудь увесистым и надежным. Время после войны было суровое. Драки были страшные на Севере. И в воскресенье, в наш престольный праздник, который всегда отмечался на Севере, на меня налетел в этом городском садике мой сверстник. У него была гиря на ремешке, у меня нож. Я ему - убери гирю, он мне - убери нож. Все кончилось тем, что не столько я ударил, сколько он налетел на нож. Нож прошел на расстоянии полсантиметра от сердца. Я пошел сдаваться в милицию. А только что были в 1946 году объявлены два указа о хулиганстве и о воровстве, по 25 лет лагерей. Меня спасло чудо. То, что он выжил, и то, что на садик окнами выходила прокуратура, и прокурор с самого начала все видел. Он видел безвыходность моего положения. Если бы я не оборонялся, тот парень меня бы убил стограммовой гирей. К счастью, он и его родители не стали возбуждать дело, только это меня и спасло. Но это событие просто перевернуло меня. В восьмом классе были переэкзаменовки, в девятом одни тройки, а после этой драки школу я кончил с золотой медалью. Я за год, поняв, что мне в жизни надо, изменил отношение не только к учебе, но и к жизни, к целям жизни. Это было первое мое потрясение.