Впрочем, так ли важно, был ли таким Эдичка Лимонов в действительности - он стал духом своего времени, его метафорой. И потом автор даже в документальном произведении всегда идеализирует себя или разоблачает себя более, чем это есть на самом деле. Относясь к реальному Лимонову так, как герои книг относятся к литературным героям, читатель ошибется. Он поверил в миф и потому обманут, подобно ребенку, поверившему во всамделишного деда Мороза. Но тем не менее, и в жизни, и в литературе Лимонов внушает оптимизм. Показывая грязь, он уверяет, что из любой грязи человек может выбраться. Этим он дает надежду всем: от нынешних обитателей американских трущоб до нынешней харьковской шпаны.
Конечно, его проза даже героем своим - непривычна. Но я сейчас мог бы назвать целый ряд русских писателей и художников откровенно патриотического, государственного направления, творчество которых, на первый взгляд, вступает в противоречие с социальными взглядами писателей авангардной эстетики. Это уже упомянутый мной Венедикт Ерофеев, Юрий Мамлеев со своими "Шатунами" и прочей дьяволиадой, Александр Проханов с технократическим, апокалиптическим видением "Вечного города", Александр Зиновьев с сатирическими "Зияющими высотами"... По сути, авангардна и урбанистична эстетика Александра Невзорова, начиная с его музыкальной заставки.
Сейчас - время баррикад, сейчас все русские писатели, вся русская национальная элита - должны быть вместе.
В своем предсмертном интервью европейскому журналу Венедикт Ерофеев на вопрос о своих политических кумирах назвал Аракчеева и Столыпина великими государственными деятелями: "Если хорошо присмотреться, не такие уж они и разные". Корреспондент, раздосадованный таким выбором, добавил: "В таком случае сюда бы Троцкого..." И получил резкий ответ: "Упаси Бог. Этого жидяру, эту блядь, я бы его убил канделябром. Я даже поискал бы чего потяжелее, чтобы его по голове хуякнуть".
Вот и давайте разберемся, куда нам заносить таких писателей.
Я не знаю, что будет с писателем Лимоновым дальше. Пока он все еще не любит старых героев, но молодость описана до последней минуты, но годы идут, а писать себя нынешнего ему уже неохота.
Как и в его давних стихах, посвященных Елене: "Прости меня. В июльской старушке я сегодня увидел тебя. Это неприлично и нехорошо". Или в "Дневнике неудачника" - призыв искренний, от вопроса в себе: "Я хочу умереть молодым... Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы". Да и верно, Лимонова старого пока в прозе не видно. А что будет?
3. НЕПОТОПЛЯЕМЫЙ ЛИМОНОВ
Писателя Эдуарда Лимонова, поэта Эди, американского безработного, московского богемщика, шпану и босяка из Салтовки, харьковского портняжку топили в этой жизни многие и много раз. Ему везло. Как и всякий прорывавшийся в одиночку, а часто и заранее списываемый со счетов, он выработал независимость, выработал свое одиночество. Энергия таланта и побуждала молодого Савенко-Лимонова к действиям, привела его к Анне, в компанию поэтов, художников, любителей умно потрепаться и просто тунеядцев. Это же движение к литературе отдалило его от полууголовной Салтовки. Конечно, в харьковских книгах Лимонов идеализирует себя. Читая нынче наших "чистоплюев" в "Независимой газете" о "сукином сыне с харьковской окраины", грабителе и насильнике, я вижу их чистенькое совбуржуйское детство, с наивностью верящее во все лимоновские ужасы, рассказываемые о себе. Я-то во всех этих историях вижу жажду подростка в сильных и смелых друзьях, в надежном защитнике, который не обманет.
Он - типичный сын улицы, и в свою литературную среду входил с превеликим трудом: признавали талант, но чувствовали природную неиспорченность. Заманивая в салоны и в авангардистские действа, посмеивались над его "ненашестью".
Подросток Савенко, как и положено, на первых порах на пути из окраинно-дворового приблатненного мира в литературу, восхищался первым "живым поэтом", девицами, знающими про Пастернака и Бабеля, официальными лидерами неофициального искусства. Он менял кумиров по мере своего собственного творческого взросления. Пройдя все круги провинциального признания, кроме мертво-официозного, которого он и не жаждал, он рвется в Москву. "Почему ты уверен, что ты особенный?" - кричит ему его приятель Юрка. А Лимонов еще ни в чем не уверен. Это вовсе не Лимонов кричит, а энергия таланта. Сколько чеховских героинь и героев рвалось в Москву? А не в Москву, так во что-то другое - с жаждой состояться. И сколько из них "утонуло", спилось, растратилось на пустяки и на говорильню, сколько заразилось интеллигентскими болячками и уехало из России, вопя о ненависти к своему народу? И что? Много ли они получили от мира в своих Парижах и Нью-Йорках?
Лимонов - оказался из выплывающих. Он выплыл из блатного круговорота, выплыл сам, и это - главный ответ всем нынешним его очернителям.
Он выплыл из московских авангардистских салонов художников-оппозиционеров, из алкогольно-наркотического дурмана и русофобского окружения, довлеющего над всей российской интеллигенцией. Собственно, это окружение и сформировало со временем сознание "российского националиста" Эдуарда Лимонова, никогда прежде не интересовавшегося ни национальным вопросом, ни евреями как явлением, ни проблемой российской государственности.
Еще в Харькове его поразила зацикленность многих местных евреев на русофобии. В "Молодом негодяе" он пишет: "Со скамеек у "Зеркальной струи" все с большей самоуверенностью и возрастающей презрительностью глядят на окружающий их Харьков сионисты. Эд Лимонов не любит козье племя, из толпы которого ему стоило таких трудов выбраться, и цену козьему племени знает. Но даже ему неприятно брюзжание сионистов на русский народ... "Юра, если вы все в этой стране так ненавидите, - сказал однажды Эд Милославскому, почему бы вам не уехать отсюда?.." Именно после шестидневной войны они взбесились. Вдруг возможно стало одним махом зачеркнуть личные неудачи, личное безволие, сонность, робость или недостаток таланта, объявив себя евреями и свалив причину неудач на чужую им страну, в которой они себя обнаружили. Опять фараон был злом, а евреи стали безусловным добром... Можно ли винить их за этот стихийный национализм, вдруг вспыхнувший в них? Статистов, шестерок - тех винить за что? Им во все времена необходимо общее дело, за которое они могут уцепиться, дабы преодолеть индивидуальное ничтожество. А вот талантливого Милославского винить можно".
Выплыл он и в Америке, из безработицы, нью-йоркского дна, грязи и ненависти. На этот раз выплыл - уже навсегда. Уже вехой в русской литературе. "Кого я встречу, что впереди - неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну... Ведь я - парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть, да что там постараюсь?! Я старался тридцать лет. Дам".
Ему повезло, сегодня он дает свое все не где-то там далеко, а в России, в окопах Дубоссар, на штурме антинародного Останкине. Он готов на все за свою великую эпоху, за свой народ, за свою Державу.
Он не лжет ни в романах, ни в статьях. Но когда же надоест этой бездарной своре чистоплюев-критиков делить писателя по клочкам. Целый год в "Литератур
ной газете" делили Солженицына. Уже столетие делят Достоевского на "чистого" и "нечистого". Пришел черед Лимонову...
Лимонов - это и вся горечь происшедшего со страной. Это и тоска по тому, что было, по деревенским предкам своим: "Предки мои, очевидно, землю любили. Как весна - так тоскливо, маятно, пахать-сеять хочется, землю рукою щупать, к земле бежать. А ведь был бы я наверняка мужик хозяйственный, строгий..."
Так кто же виноват, что Савенки становятся Лимоновыми и разбрасывает их от Колымы до Флориды? И что делать, чтобы вновь все собрать воедино? Не иначе, как придется пройти новую "героическую эпоху".
"Внук и племянник погибших солдат и сын солдата, я воздал должное атрибутам мужественности, несмотря на то, что они не в чести у сегодняшнего гражданина. Мои личные пристрастия я отдаю армии Жукова в битве за Берлин, а не "Шербургским зонтикам". Человека "героического" я активно предпочитаю "пищепереваривающему". Это из его прозы. Это - девиз. Все-таки един Лимонов!