Консервативному, статичному образу мышления де Бональда также близка идея эквилибра, правда, трактует он его гораздо уже, чем де Местр, подразумевая под ним присущее «конституированному обществу» равновесие между составляющими его религиозными и политическими компонентами{34}.
В противовес теории просветителей об общественном договоре де Бональд выдвигает положение о том, что общество не могло существовать до монархии, поскольку оно не может возникнуть прежде, чем возникнет власть. Это совершенно бездоказательное положение подается как аксиома. Отсюда следует вывод: «Было бы абсурдно полагать, что общество вправе предписывать какие-то условия монарху»{35}. Только традиционная, наследственная монархическая власть выглядит в его глазах легитимной, т. е. законной.
Принцип легитимности предстает у де Бональда в самой крайней форме, что обеспечило ему признание монархической реакции всей Европы. В писаниях де Местра этот принцип тоже занимал видное место, но все же порой оказывался в тени ультрамонтанства, идеи неограниченной папской власти.
Как и де Местр, де Бональд начисто отвергает республику. Их аргументация великолепно отражает специфику консервативного образа мышления. Де Местр рассуждает так: больших республик, подобных Франции, не существовало, а раз нет прецедента, нет и реальных шансов для сколько-нибудь длительного существования Французской республики.
Образцом «конституированного общества» де Бональд считал общество феодальное; оно лучше всего соответствует фундаментальным социальным законам. Причем идеалу де Бональда больше всего соответствовала французская феодальная монархия до абсолютизма Людовика XIV.
Восхваление феодализма сочетается у французского легитимиста с критикой капиталистических отношений; особенно негативно относился он к торговле, «ибо коммерция рассматривается как единственная религия обществ, после того как деньги становятся единственным божеством». Коммерция, пусть даже самая честная, ставит людей в непрерывное состояние войны друг с другом, разъединяет их страхом конкуренции, жаждой успеха, подрывает сельское хозяйство — эту основу общественного процветания. Хотя законом во Франции дворянству не возбраняется заниматься коммерцией, но «нравы, так сказать, природа, которые гораздо мудрее человека, не позволяют им делать это»{36}. Сам де Бональд весьма категоричен: дворянство просто не должно позорить себя коммерцией. Такое яростное отрицание капиталистических норм находится в явном противоречии с буржуазными элементами воззрений Берка, которым так восхищался де Бональд.
Существенно отличаются де Местр и де Бональд от Берка и своим отношением к реформам. Если английский консерватор пытается связать реформы с традицией, то французские реакционеры противопоставляют традицию и авторитет реформе. Сама по себе концепция реформы, на взгляд де Местра, несостоятельна. Любой политической конституции присущи врожденные дефекты в силу несовершенства природы человека, а так как природу человека нельзя изменить, то нет смысла пытаться изменить конституции. Вообще акт творения — не дело человека, и, следовательно, реформа тоже не в его власти. В припадке безумия человек может лишь разрушить дело рук божьих; одна только религиозная традиция сочетает в себе созидательную и консервативную сущность{37}. Самым великим бедствием называет де Местр дух обновления{38}. Де Бональд готов допустить только изменения в законах религиозного общества, т. е. исходящих от церкви. Новации же в общественной жизни всегда, по его мнению, вносят большую смуту в гражданское общество. В лоне реформы, предостерегает де Бональд, рождается республика, а в лоне республики — реформа{39}. Наконец, самый «убийственный» аргумент де Бональда: авторитет не может быть реформирован, поскольку он непогрешим, иным же он и не может быть, потому что тогда он не был бы авторитетом. Далее круг замыкается: если обществу присущ авторитет, то ему тоже свойственна непогрешимость, и оно не должно быть реформировано{40}.
В целом вопреки постоянно декларируемому стремлению к конкретности, учету реального опыта как де Местр, так и де Бональд крайне метафизичны. Свои положения они склонны считать верными на все времена и для всех народов. Недаром де Местру так нравилось введенное в обиход германскими философами понятие «метаполитика», предполагающее наличие в политике абсолютных законов. В этом отношении их образ мышления существенно отличается от живой, гибкой, хотя и непоследовательной, мысли Берка, чуждой абстракции и догматизму.