Кузьмич скулит что-то. Я его не слушаю. Наклоняюсь к нему и говорю жестко:
— Ты сам напросился. Хочешь жить? Заряжай!
Мы врываемся в бой: скатываемся по склону холма и окунаемся в горячий хаос. Я по-прежнему командир, но сейчас от меня мало что зависит. Это Прохоров теперь царь и бог. Что мы можем противопоставить броне и огневой мощи гусеничных чудовищ? Только скорость и маневренность. Прохоров отлично это понимает, и управляемая им «Рысь» словно танцует среди горящих руин раздавленного села.
— Осторожней, — бормочет Кузьмич. — Осторожней, пожалуйста.
Он переживает за свой ящик, за его хрупкое содержимое. Страшно трусит. Но дело своё делает.
Выстрел. Еще один.
Дышать нечем, дым ест глаза. Я открываю кормовой люк, но легче от этого не становится.
— Консервы, — кричит Кузьмич. — Мы тут как консервы…
Два «Леопарда» выходят навстречу. «Рысь» проскакивает меж них, разворачивается. Молодец Прохоров!
Секундная пауза — выстрел!
Кузьмич тянет новый снаряд.
Один «Леопард» начинает дымиться.
Я победно кричу.
«Рысь» срывается с места, уходит из-под огня, прячется в дыму. Какая-то махина проходит совсем рядом — её борт заслоняет от нас мир. «Рысь», порыкивая, пятится — мне начинает казаться, что наш танк живое существо.
Обрушив кирпичную стенку сарая, выбираемся на дорогу. Здесь сошлись две «тридцать четверки» и два немецких «Е-50». В стороне догорает американский «Шэрман». Пока решаю, как помочь нашим, Прохоров уводит танк за укрытие. Немцы на нас не обращают внимания — а зря.
— Подкалиберный!
Опять выкатываемся на дорогу, уже представляя, где находятся цели. Прохоров делает невозможное — точно и быстро наводится без прицела.
Выстрел!
Опять прячемся за стеной.
— Попали? — спрашивает Кузьмич.
— Да! — Я поворачиваюсь к нему, улыбаюсь широко. — Готовь дырку под награду, Кузьмич.
И тут нас накрывает.
Я даже не понимаю, что происходит. Мощный удар, хлопок — в горле кровь, в ушах пульсирующий гул. Нас трясет. Я вижу, как мнется броня. Кузьмича выбрасывает из кресла.
А потом делается темно и тихо.
— Зощенко… Слышь, Зощенко… Этого не должно было быть… Я же все просчитал…
Мне кажется, что я умер и похоронен. Открываю глаза — и ничего не вижу. Пытаюсь руки поднять — не получается. Душно и тяжело. Сильно пахнет бензином.
Зову:
— Прохоров… Эй, Прохоров!
Молчание.
— Шаламов… Эй, Шаламов!
Тишина.
Через какое-то время — то ли через минуту, то ли через час — опять:
— Зощенко… Эй, Зощенко… Всё не так должно было быть…
— Кузьмич, ты?
— Был Кузьмич, да весь вышел.
— Что там с тобой?
— Кранты… Капец…
— Чего?
— Сдохнем все, вот чего. Придавило меня.
— Я тоже пошевелиться не могу.
— Сейчас полыхнем.
— Не паникуй. Выберемся.
— Не. Прощай, Зощенко. Засыпало нас.
— Как засыпало?
— Стена на нас рухнула. Ты не понял, что ли?..
Лежим, молчим, дышим. От паров бензина и общей духоты голова идет кругом. По виску течет что-то — то ли кровь, то ли пот. А, может, бензин?
— Ты горел в танке, Зощенко?
— Что? Нет.
— Горел, я знаю… Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя. Восемьдесят девять ранений. Из них тридцать пять — смертельных. Я статистику собирал. Я всё знаю.
— Ты бредишь, Кузьмич?
— Нет, Зощенко. Я тебе исповедуюсь. Не думал я, что так получится. У тебя же на «Рыси» лучшие показатели. Сорок пять выездов, из них только один неудачный. Потому я к тебе и просился. Поэтому тебя и выбрал.
— Что-то ты врешь, Кузьмич. Я на «Рыси» всего-то семь раз катался.
— Это в этой жизни. А я тебе про весь срок говорю…
Лежим, дыхание переводим.
— Какой срок?
— Про весь твой срок на Полигоне.
— Я три года здесь.
— Ага… — Кузьмич хрипло смеется. Я уверяюсь, что он сошел с ума. — Как же… Семьдесят лет ты тут… Как и я… Мы с тобой ровесники, Зощенко.
Глухо — будто в другом мире — грохочет канонада. Бой еще идет. Кругом пожары. Сколько у нас есть времени, прежде чем огонь доберется до разлившегося бензина — минута, пять, десять?
— В тридцать девятом состоялся контакт с пришельцами… — бормочет Кузьмич. — В марте сорок первого они предложили идею создания этого чертового Полигона. Через три месяца все было готово, и сюда начали поступать первые люди и машины…
— Кто такие пришельцы? — спрашиваю я. — О чем ты, Кузьмич? Молчи лучше! Воздух береги.
Он меня как не слышит: