— Полигон вне нашего мира… Это такая капсула, пузырь… Огромная консервная банка… Тут своя физика, и даже время свое… И законы тоже… Пришельцы говорили о скором вторжении… Говорили, что мы будем должны помочь себе сами… Для того и создали Полигон, чтобы собрать тут танковую армаду… Они нас законсервировали, понимаешь? До поры до времени… Семьдесят лет уже, Зощенко! Мы семьдесят лет живем в консервной банке. Думаем, что испытываем танки… И никто ни о чем не догадывается… А если у кого и появляются подозрения…
Кузьмич кашляет, хрипит.
— Обычный срок жизни танкиста — три года… Никто разобраться не успевает… Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой… Не помнит ничего… Только приговор… И ссылку на Полигон… Мы клоны, Зощенко. Нас вычеркнули из того мира… И скопировали сюда… И копируют заново каждый раз, когда мы погибаем…
— Клоуны?
— Клоны, дурак ты необразованный! — Кузьмич перхает, давится — это он так сейчас смеется. — Я шестьдесят лет тут так живу… Как же обидно умирать! Очнусь в лазарете такой же отсталый болван, как ты сейчас. Только и буду помнить, что в сорок втором случайно раздавил танком штабную палатку… Прощай, Зощенко. И до встречи.
Я ему не отвечаю. Лежу, думаю, как бы нам выбраться. Ноги не слушаются — кажется, поломаны ноги. Зато начинаю чувствовать правую руку. Откатываю пару снарядов, пытаюсь за что-нибудь зацепиться пальцами. С неимоверным трудом приподнимаюсь, сажусь. Сильно кружится голова — кажется, я сейчас опять упаду.
Танк вздрагивает. Я думаю, что мне это чудится. Но Кузьмич спрашивает:
— Что это? — Значит, и он заметил движение.
Поверху что-то стучит, скрежещет. Действительно, такое ощущение, будто мы в консервной банке, и её сейчас вскрывают.
— Зощенко, ты слышишь?
Я мало того, что слышу, я еще и видеть начинаю — розовый дым, кровавые отсветы. Я стаскиваю шлемофон.
— Горим, Зощенко! — кричит Кузьмич. — Горим!
Грохот усиливается, танк качается, словно шлюпка на волнах. За считанные секунды становится так жарко, что у меня начинают трещать волосы. Дышать нечем. Я хриплю, хватаюсь за горло.
— Горим! — Крик Кузьмича — это последнее, что я слышу и помню…
В санчасти я лежу почти месяц. Скучаю. Страдаю от ожогов. Поломанные ноги срастаются плохо. Я переживаю, что теперь меня спишут в техники. Обещаю себе, что сразу, как врачи снимут гипс, начну учиться танцевать.
«Ты горел в танке, Зощенко?» — вспоминаю я слова Кузьмича.
— Силуянов, — спрашиваю я у соседа по палате. — Ты знаешь, кто такие пришельцы?
Силуянов мотает головой. Он смотрит в книжку, ему не до моих глупых вопросов.
— Что читаешь? — спрашиваю.
— Война миров. Англичанин какой-то написал. Уэллс.
— Англичанин? А про Депеш Мод там что-нибудь есть?
— Слушай, Зощенко, помолчи, ладно? — Силуянов сердится.
— Ну про что хоть там, в книжке-то?
— Про марсиан. Как они на Англию напали. Я дочитаю и тебе дам. Интересно. У них машины такие еще были, на трех ногах.
Я почему-то вспоминаю подбитую мной летающую машину, ту, которую без моего описания нарисовал в блокноте Кузьмич.
«Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя…»
Нашу «Рысь» выволок из-под завала тяжелый «ИС-7». Нас у Кузьмичом достали за минуту до того, как в горящем танке начали рваться снаряды. Прохоров и Шаламов остались внутри.
«Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой…»
Мне нечем заняться.
— Ты мне дай почитать книжку-то, ладно? — говорю я.
— Сказал же — дам! — опять сердится Силуянов.
— И если там про клонов что-нибудь будет, ты мне скажи.
— Да нет там никаких клоунов!..
Я отворачиваюсь лицом к стене. Лежу и думаю о разном.
У меня много времени.
Целый месяц.
И даже больше.
После выписки я получаю с доктора свои сэкономленные наркомовские, добываю две банки тушенки и сразу отправляюсь в ангар.
Кузьмич встречает меня недобро, смотрит с подозрением, осторожно. Я показываю ему аптекарскую банку с водкой, громыхаю сложенными в карман консервами. Он молча сторонится, пропускает меня в каморку.
Садимся.
Опять Кузьмич достает огурцы. Поразмыслив, пожавшись, вынимает из ящика солёное, чуть подкопченное сало.
Так ни слова ни говоря, открываем консервы, режем хлеб и прочий харч, разливаем по кружкам водку. Смотрим друг на друга. Чокаемся. Пьем.
— После первой не закусываю, — говорит вдруг Кузьмич и лыбится.
Я его не поддерживаю: беру прозрачный ломтик сала, кладу на тонкий кусок хлеба, сверху огурчиком накрываю. Щурюсь — эх, хорошо!