— Поговорить пришел? — спрашивает Кузьмич.
Киваю. Начинаю издалека:
— Я тут, пока лежал, с доктором своим поприятельствовал. Хороший человек, безотказный.
— Ну? — говорит Кузьмич.
— Навел у него справки. Насчет Шаламова, Юрки Тракториста и Димки Крылова.
— Ага, — кивает Кузьмич.
— Доктор говорит, такие к ним не поступали.
Я жду, что скажет Кузьмич. Он молчит, разливает водку. Его руки обожжены — так же, как и мои.
— Шаламов, Крылов и Прохоров поступили к соседям, — говорю я. — Через два дня после нашего боя. Все трое как бы с контузией. И как бы с потерей памяти. Отлежались два дня и были зачислены в строй.
— Интересно, как доктор это узнал, — бормочет Кузьмич.
— Это они? — спрашиваю я.
— А кто же еще.
— Клоуны?
— Клоны, — поправляет меня Кузьмич. — Только ты их больше не увидишь. А если бы даже и увидел, то они все равно тебя не вспомнят. Они сейчас всё заново начали. На новом месте.
Мы осушаем кружки. Кузьмич долго и вкусно закусывает, урчит аж, словно кот. Потом встает, выглядывает из каморки, запирает дверь. Включает свою аппаратуру, крутит вареньер, настраивается на какую-то негромкую музыку.
— Депеш мод? — спрашиваю я.
— Энигма.
Разливаем по третьей. Ждем, греем кружки в руках, сало посасываем, наслаждаемся уютом.
— Значит, поверил, — говорит Кузьмич. — Никому, надеюсь, не рассказывал?
— Нет. Нельзя, наверное.
— Нельзя. Нас таких человек пять по всему Полигону. Теперь вот шесть… Дурак я, что проболтался.
Музыка кончается. Веселый мужской голос начинает что-то говорить. Я невольно прислушиваюсь:
«… но нужен ли нам этот праздник? Что мы празднуем девятого мая? Победу? И чью же?..»
— О чем это он? — спрашиваю у помрачневшего Кузьмича.
Кузьмич встает, выключает радиостанцию. Не отвечает — не хочет, видимо, говорить на эту тему.
— Это ведь оттуда музыка? — спрашиваю. — Снаружи? С большой земли?
Он кивает:
— Да. Мы научились перестраивать радиостанции, чтобы принимать внешние сигналы.
— Вот, значит, что в том ящике было.
— То, да не то, — говорит Кузьмич. — Это мне американец посылочку переслал. Чтобы я одну новую штуковину собрал.
Он снимает промасленную мешковину с какого-то электронного устройства, похожего на осциллограф. Включает его, дает ему прогреться. Зовет меня:
— Садись ближе.
Я пересаживаюсь, смотрю в зеленовато-серый экран. Кузьмич возится с подвывающим прибором, крутит ручки, бормочет что-то про сбивающиеся настройки, плохую антенну и неустойчивый сигнал.
— И что будет дальше, Кузьмич? — спрашиваю я.
— Сейчас настрою, увидишь.
— Да я не про осциллограф твой… Что с нами всеми будет?..
На экране что-то происходит. Я вглядываюсь в светящиеся линии, угадываю очертания человеческого лица, чуть отодвигаюсь, чтобы лучше видеть.
— Враг пришел, — бормочет занятый Кузьмич. — Но эти дураки еще ничего не поняли. Так что скоро всё кончится. Полигон свою задачу выполнил.
— Что ты там бормочешь? — сказать честно, меня больше занимает живая картинка на экране осциллографа, чем слова Кузьмича.
— Да ты сам послушай…
Изображение на экране делается чётче — теперь можно даже буквы прочитать, закрепленные на стене позади человека: «Новости». Из треска и гула выделяется голос:
«…сведения о необычных летающих объектах поступили так же из Владивостока. Имеющейся информации пока недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но местные жители связывают пожары и взрывы на военных складах с полетами светящихся шаров. Кто-то даже говорит о похищении людей…»
— Кончается твой срок, Зощенко, — говорит Кузьмич.
Я выпиваю водку, кладу тающий ломтик сала на язык. И задаю вопрос, который еще в санчасти не давал мне покоя:
— Если всё так, как ты говоришь… Зачем вообще надо было создавать этот Полигон? Неужели на большой земле до сих пор лучше наших танков ничего не придумали? Столько времени прошло — разве там другого оружия не появилось, мощного, нового?
— Оружие появилось, конечно, — говорит Кузьмич.
— Ну?! Так зачем надо было консервировать на Полигоне все эти танки? Они же, наверное, давно устарели. Клепали бы новые, готовились бы к войне миров!
Кузьмич смотрит на меня как на больного.
— Дурак ты, Зощенко. В самом деле не понимаешь или притворяешься?
Я смотрю на него, пьяными глазами хлопаю. Требую:
— Объясни!
Он подвигается ко мне: