Он помнил тот вечер, когда они познакомились. На вечеринке в кампусе, когда выступал какой-то французский трейсер, блондин с длинными волосами. Рэйчел была с подругами, просто смотрела. Она была красивее всех, и Алессандро заметил это в первую же секунду. Несмотря на то что французский студент был похож на ангела и двигался по стенам с балетной грацией, Рэйчел смотрела только на Але. Это были быстрые взгляды; она как будто стеснялась и отводила глаза. В перерыве он подошел и заговорил с ней на какую-то ничего не значащую тему. С тех пор они виделись почти каждый день.
Он ввел ее в свой круг, познакомил с другими мальчишками, увлеченными паркуром. Для нее паркур так и не стал жизненной философией, он остался экстремальным видом спорта. Но вместе им было очень хорошо, и они гармонично преодолевали любые препятствия, которые возникали на пути.
Пока не наступил тот страшный вечер. Он хорошо помнил крики Рэйчел: «Прыгай, Але! Лети!» И он полетел, но не так, как было задумано. Он полетел вниз. Он помнил, как уже почувствовал, что что-то идет не так, в самый момент прыжка, но не остановился, слыша крики поддержки. Ноги оторвались от пола, и вдруг крыша соседнего здания показалась чрезвычайно далекой. Он услышал истерический женский крик. Увидел желтую вспышку. А потом погрузился в темноту. Сейчас Алессандро вспоминал тот момент, когда он пришел в себя в больнице, заплаканное лицо Рэйчел, лица братьев и отца. Любимая девушка приходила к нему, пока он лежал в больнице, но все реже и реже. А потом… он помнил, с каким холодным и серьезным лицом Рэйчел сказала, что ей очень жаль, но она не сможет отречься от нормальной жизни и вынуждена его оставить.
Он не держал зла. Теперь, когда он был в нескольких сантиметрах от заветного окна, Алессандро снова чувствовал себя другом своих друзей, братом своих братьев, сыном своих родителей. Ему хотелось покинуть этот мир без злопамятства и обид. Он снова был тем Але, который радостно и бесстрашно пошел на свой последний прыжок. Он снова был мастером паркура.
Алессандро дошел. Не веря самому себе от радости, он стоял у окна, у той вершины, которую мечтал покорить каждую минуту после катастрофы. Он дотронулся пальцами до стекла и вздрогнул от этого прикосновения; посмотрел на отпечатки своих пальцев. Он поглядел на улицу, увидел деревья парка, яблоневый сад. Улицу, готовую принять его. Его персональная Клара была в его руках.
Алессандро попрощался со всеми и со всем, а потом снова вспомнил про Киллиана, улыбающегося, облокотившегося на это самое окно, как было много раз, когда Але лежал в кровати и не мог пошевелиться.
Он поднял правую руку, укрепленную месяцами тренировок, и она его не подвела. Он разблокировал окно, потянув задвижку большим и указательным пальцами. Потом схватился двумя руками за раму полуоткрытого окна и стал толкать его вверх, чтобы открыть полностью. И почти сразу понял, что Киллиан здесь, с ним, не только в воспоминаниях, но и кое в чем, имеющем материальную форму.
Сдвинувшись на несколько сантиметров, рама застряла. Желобок, по которому она двигалась, был заблокирован металлическим штырьком, торчащим, как гвоздь, из углубления. Алессандро собрал все силы, которые у него оставались, и снова толкнул окно кверху. Бесполезно.
Рама не двигалась, и он все понял. Над ним поиздевались, как над новобранцем в армии. Этот гвоздик… почерк был ясен. В голове Алессандро снова промелькнул образ Киллиана, стоящего у окна, играющего с рамой и дающего указания, — и на этот раз воспоминание было неприятным. Этот крошечный железный штырек, не позволяющий открыть окно, был наследством Киллиана. Последней пакостью, которую он сделал в этом доме.
Тело выключилось; легкие перестали посылать в мозг сигналы о том, что им нужен воздух. Киллиан, его единственный друг, сыграл с ним самую подлую, самую злую шутку, которую только можно себе представить. Он не мог дышать. Глаза затуманились. Киллиан, его Киллиан, жестоко посмеялся над ним. Алессандро раскрыл рот, не в силах сделать глоток кислорода сведенным судорогой горлом. Игла скорпиона вонзилась в спину лягушки, но на этот раз пострадала только лягушка… Он знал, что Киллиан продолжает жить где-то в этом мире, жить, наслаждаясь его болью.
Задыхаясь, он потерял равновесие и тяжело упал назад. И снова, как когда-то, желтая вспышка. И темнота.
Полная темнота.
Когда Алессандро открыл глаза, он был в своей постели. Из вены торчал катетер капельницы, доктор что-то делал рядом с ним, а мать, отец и тетя Матильда взволнованно смотрели. Он понял, что, к сожалению, не умер.
Хотя его тело было слабым и изможденным, как никогда, голова работала великолепно. Потребность в понимании всегда была так велика, что он наизусть помнил каждую встречу и каждый разговор с Киллианом, и знал цену каждому произнесенному тогда слову. Он хорошо помнил сказку про лягушку и скорпиона, которую он тогда не сумел понять до конца.
Он подумал о том, что между лягушкой и скорпионом, пока они переплывали реку, тоже могла возникнуть искренняя дружба. Их с Киллианом рекой было расстояние от кровати до окна в этой комнате. Пока плывут оба, кто кому помогает? Алессандро пришел к выводу, что, возможно, несмотря на внешнюю абсурдность этой мысли, именно он помогал Киллиану, а не наоборот. Ключ к пониманию — это врожденный эгоизм консьержа. Он подумал о честной, глубокой признательности, которую в какой-то момент испытал скорпион. И о том, что Киллиан тоже по-настоящему его ценил.
Потом мысли вернулись к острому жалу, пронзившему, как игла, спину лягушки… просто потому, что такова была природа скорпиона, с которой он ничего не мог поделать. Киллиан причинял ему много страданий и раньше, сознательно, когда заставлял тренироваться, но предательство от этого не становилось менее болезненным. Алессандро знал, что Киллиану доставила удовольствие эта подлость по отношению к другу. Такова была его природа, и с этим ничего нельзя было сделать.
Увидев, что Але проснулся, мама взяла его за руку, а другой поднесла к губам четки и поцеловала. Обливаясь слезами, она что-то сказала, но он не понял. Кажется, она просила прощения за то, что оставила его одного. «Это не повторится». Больше она никогда не оставит сына, не допустит, чтобы с ним случилось что-нибудь плохое. Никогда-никогда.
21
Клара уютно покачивалась на садовых качелях в маленьком садике позади колониального дома, в густой тени ивы. Эту иву, как рассказывали, почти сто лет назад посадил ее прадедушка. Клара нежно напевала колыбельную, а на руках у нее мирно спал младенец.
Перед ними, до самого горизонта, под солнечными лучами синело темное море. Стояли последние летние дни, и все вокруг было наполнено миром и спокойствием. Открыточный вид дополняли цветные пятна парусов виндсерферов и маленьких лодочек, разлетавшиеся в разных направлениях из спортивного порта Веспорт.
Теперь девушка жила в материнском доме; она оставила квартиру и работу на Манхэттене и все еще не могла окончательно освободиться от страшных воспоминаний, связанных с прошлой жизнью. К счастью, ее всячески поддерживала семья. И конечно, появление ребенка, с его каждодневными маленькими потребностями, отвлекало ее от нехороших мыслей и постепенно, день за днем, заполняло пустоту, возникшую в сердце Клары.
— Мисс Клара, если хотите, я отнесу малыша в кроватку, — ласково улыбаясь, сказала Нача, помощница-колумбийка.
— Нет, не волнуйся, он уже успокоился. — Клара прикрыла глаза и нежно прижала ребенка. — Мы немного поспим.
Ветер легко трепал ее медно-красные волосы. Клара наслаждалась ласковым бризом; не открывая глаз, она получше натянула шапочку на голову малыша.
В 10:40 утра Киллиан спустился по лестнице дома, где он родился. В это время его мать обычно что-то готовила на кухне, гладила или занималась еще какими-нибудь домашними делами, которые помогали ей отвлечься от реальности.