— Я пошел! — крикнул он от входной двери, будто речь шла об обыкновенной прогулке.
Он открыл дверь и подпрыгнул от неожиданности: мать, с покупками в руках, стояла прямо перед ним и смотрела пристально, как на допросе. Его лицо исказилось в гримасе, отдаленно напоминавшей выражение вины.
— Я пошел, — тихо повторил он, — пройдусь.
Женщина знала, что он лжет, и Киллиан знал, что она это знает.
Согласно паспортным данным, ей было шестьдесят пять лет, но выглядела она намного старше. На грустном, погасшем лице отпечатались все те годы, что она прожила в одном доме с Киллианом во времена его детства, пока он не уехал учиться; еще хуже становилось от осознания того, что этот тип, жестокий и бессердечный, вышел из ее утробы. Увидев их вместе, никто бы не усомнился, что они мать и сын, не только из-за похожих черт лица, но и из-за одинаково тоскливых, беспокойных глаз.
Женщина сразу поняла, что в этот раз Киллиан уходит не просто «прогуляться». По крайней мере, такой вывод сделал Киллиан, увидев эмоции, что на мгновение отразились на лице матери: щеки слегка порозовели, зрачки расширились.
— Хочется от меня избавиться?
Она не ответила — за многие годы она привыкла к провокациям со стороны сына. Просто опустила глаза и, как всегда, не выдавала своих мыслей.
— Я не знаю, что произойдет, — продолжал Киллиан, пытаясь выяснить, какое развитие событий предпочла бы его мать. Хочет она, чтобы он продолжал жить или чтобы навсегда исчез с лица земли? — Все, что я знаю сейчас, — это что у меня закончились причины. Их больше нет. — Он смотрел на нее, но не видел никакой реакции. — Я оставил в комнате чистые вещи, которые надо погладить… но, честно говоря, можно этого не делать.
Мать все так же не поднимала глаз. Киллиан шагнул в сторону выхода. Вдруг она вскинула голову с неожиданной смелостью, как никогда раньше. Щеки ее сильно покраснели, как будто капилляры были готовы взорваться от эмоций.
— Хочешь спросить, что ты сделала, чтобы вырастить такого сына? — задал вопрос Киллиан. — Нет, за один день ты не поймешь того, что не поняла за всю жизнь… Хотя, — добавил он, — если хочешь, я скажу: ты ничего для этого не сделала… ничего… — Он наблюдал за ее реакцией. — Я просто родился таким.
Женщина выдержала провоцирующий взгляд сына, пытаясь хоть как-то понять этого человека, которого она когда-то родила, но при этом совершенно не знала.
— Ты не можешь и никогда не могла ничего сделать, чтобы изменить меня. Я такой, мама… — Киллиан улыбнулся. — Но тебя переполняет чувство вины не из-за этого. — Он осторожно положил руку ей на плечо, но этот жест был далек от какой-либо нежности или заботы. — Я ненавижу тебя, и всегда ненавидел, и тебя, и отца, за то, что вы принесли меня в этот мир и заставили жить… И этому не может быть прощения…
Он отнял руку от ее плеча и с удовлетворением отметил, что женщина сдалась. Она снова опустила глаза, и, похоже, окончательно.
Киллиан решительно зашагал прочь, и через пару мгновений он уже забыл о своей матери: его ум был занят тем, что должно было произойти в ближайшее время.
— Что сказать твоим братьям?
Он в удивлении остановился и обернулся. Женщина не смотрела него, она так и стояла, опустив глаза, на пороге дома. Он попытался сосредоточиться, чтобы изобрести какой-нибудь злой, зверский ответ, но ничего не получилось.
— Скажи, что все, что у меня было, я отдал на благотворительность. Они ничего не получат, — заключил он. И, раздраженный сам на себя за то, что не сказал матери на прощание какой-нибудь гадости, он наконец вышел за пределы сада через маленькую калитку.
Осень в этом году наступила раньше времени. Небо казалось свинцовым и угрожало в любой момент прорваться дождем; всю прошлую неделю тоже лило. В воздухе разливался приятный запах опавших листьев и травы, намокшей от дождевой воды. Он шел по неасфальтированной дороге в сторону национального шоссе, как когда-то в юности. За последние несколько месяцев Киллиан поправился, и причиной тому было не только более здоровое питание, но и смена образа жизни. Жизнь в деревне, сон не менее пяти часов в сутки, отсутствие какого-либо давления на психику — все это положительно сказалось на его здоровье. За долгие летние дни он даже успел слегка загореть.
Вежливо приподнимая руку в приветственном жесте, он здоровался со всеми, кто попадался навстречу. На лица можно было не смотреть, потому что в этой деревеньке все друг друга знали, и кто бы ни повстречался на пути, обязательно здоровался в ответ. Выйдя из деревни, он направился к мосту. Начал накрапывать дождик. Мимо проехала машина, и водитель приветственно посигналил Киллиану; тот не успел рассмотреть, кто сидит за рулем, но помахал рукой в ответ.
Вопреки всем собственным предположениям, он продолжал жить с матерью. В этот дом он вернулся сразу после того, как его уволили с последней работы в Нью-Йорке. Для того чтобы остаться здесь, у Киллиана было три серьезные причины.
Во-первых, вопрос работы стоял ребром. То ли действительно из-за кризиса, то ли просто мотивируя свое поведение кризисом, ни одна из компаний, куда он отправлял резюме по обычной или электронной почте, ему не ответила. Каждый день он читал объявления в газетах и в Интернете и отправлял пару писем в неделю, но безрезультатно. Поэтому сейчас его вполне устраивали бесплатная еда и крыша над головой.
Во-вторых, довольно быстро он обнаружил, что даже вдали от цивилизации есть чем заняться и есть от чего получить удовольствие. Деревня, расположенная на северо-западе штата, почти не изменилась за прошедшие годы, и многих местных жителей он знал с детства. А это означало, что, зная слабости этих людей, он мог наносить им глубокие, болезненные раны. И его бывшие одноклассники снова стали страдать от маленьких, неожиданных, но очень беспокоящих их «свищей».
Клары теперь не было поблизости, но это не мешало ему каждый день получать наслаждение от человеческих страданий. Главной, любимой мишенью его издевательств была мать. Не проходило ни одного дня, чтобы она не пережила беспокойство или расстройство, спровоцированное тайной деятельностью ее сына. Он много раз слышал, как она плачет у себя в комнате.
Киллиан подумал, что и этот день — не исключение. Наверняка сейчас она лежит на диване, перед выключенным телевизором, снова и снова вспоминая его последние слова и вновь не находя ответа на единственный вопрос — почему ее сын именно такой?
И наконец, каждую ночь он играл в «русскую рулетку» со своей жизнью, и у него всегда была причина, склоняющая весы в одну сторону: Клара.
Стоя посреди моста и держась руками за перила, он смотрел вниз, на реку. В последние несколько месяцев этот мост стал местом его суицидальной игры; именно сюда он приходил в самые ранние утренние часы. Сейчас он обратил внимание на одну деталь, которой не замечал в предрассветной темноте. Над скоростным шоссе возвышался огромный рекламный щит с постером, предлагающим зубную пасту. На фотографии красовались три девушки: чернокожая, белая и азиатка, все три — с великолепными зубами и сияющими улыбками. Он достал из кармана мобильный телефон. Сообщение, которого он ждал, еще не пришло.
Клара открыла глаза, разбуженная знакомой мелодией. Ребенок спал, раскинув ручки, — это означало, что он спит крепким, здоровым сном. Оцифрованные ноты «К Элизе» доносились с металлического столика, где ассистентка оставила прохладительные напитки и пришедшую сегодня почту.
Клара осторожно уложила малыша на подушки садовых качелей и подошла к столику. Мальчик сжал кулачки: его сон стал чуть менее глубоким.
Клара быстро перебирала письма, и наконец в ее руках оказался объемный конверт, доставленный «Федексом» сегодня утром. Мелодия раздавалась оттуда, из конверта. Она разорвала бумагу и перевернула конверт. На столик упал айфон. На экране были ее фотография и незнакомый номер, с которого сейчас звонили. Она не ответила. Наконец мелодия оборвалась, и наступила тишина, только чуть-чуть шумели ветви деревьев, покачиваемые ветерком. Малыш проснулся и дергал ножками и ручками. Клара смотрела на свое лицо на экране, на фотографию, сделанную пару лет назад в Сан-Франциско, этим же самым айфоном.