Он долго блуждал в лабиринтах параллельных миров, его этому научили те, кому было тесно в привычном земном измерении. Он научился избегать ловушек, возникающих на перепутьях астрала. Сумел справиться с океанской тоской, которая в первое время по возвращении накрывала его с головой, ведь мир реальный казался ему тюрьмой, радовала лишь неизбежная возможность покинуть его. И вот теперь, когда самая главная тайна раскрылась перед ним, как цветок Лотоса, он понял, что последняя глава приближается к логическому финалу. «Всем спасибо, все свободны». Долги отданы, мечты реализованы, счета в банках закрыты, больше ничего не оставалось - ожидания, опасения, надежды, - все перечеркнула Белая Книга, в которой только он один из ныне живущих смог прочитать грустный рассказ о судьбе этого мира.
Мужчина улыбнулся, словно про себя. Его улыбка была адресована всем и никому. Ночная прогулка подходила к концу. Очарование и душевная маета постепенно изживали себя, колдовство иного мира отступало перед солнечными штрихами, из которых совсем скоро должно было сложиться огненное панно. Он отправился в обратный путь. После слов, сказанных утром Командору, ему ничего другого не оставалось, как отбыть в свой затерянный мир - шале, укрытое в долине пиренейских гор. «Я вам больше не нужен, - сказал мужчина тому, кто еще совсем недавно относился к нему, как к сыну, - если позволите, я удалюсь от дел...». Едва заметный кивок головы да кратковременный всплеск печали в глазах - символ согласия, не столько добровольного, сколько вынужденного. Командор обнял его, по-мужски сильно и нежно. «Я благодарен тебе за все...». «Поменьше слов, Командор, вы сами нас так учили...».
И вот теперь мужчина в костюме цвета топленого молока возвращался из ночного города к стоянке у консульства, чтобы сесть в свой серебристый автомобиль и покинуть Париж навсегда. В его сердце почти не было чувств, даже самые ценные воспоминания почему-то оказались черно-белыми фрагментами былого, не пробуждавшими в нем ярких ощущений. Может, он устал или это мудрость оберегала его от лишних потрясений. Сейчас он не хотел анализировать свое состояние, он просто хотел уйти из нынешней реальности, как делал это многократно. Только теперь уже навсегда...
Человека в костюме цвета топленого молока звали Ян Бжиневски. Он - был сыном польского дипломата и избалованной француженки, считавшей появление сына самой великой свой жертвой. Его отец умер в одну из весен, когда Яну исполнилось 12.
Мать терпеть не могла Варшаву. Из их огромного семейного дома маленький Ян запомнил лишь бесконечные анфилады комнат, в которых можно было потеряться. И он терялся. Никому не нужный мальчик, знавший о своих родителях больше, чем они о себе. Мать им пренебрегала, так как считала, что уже выполнила свой материнский долг. Вскармливание и последующее воспитание единственного наследника семьи Бжиневски она поручила кормилице и гувернеру, довольно пожилому человеку, чье появление было заслугой отца. Пожалуй, это было единственно правильным поступком в отношении юной души.
Несчастливость поселилась в нем с первым криком. «У него слишком серьезные глаза, - сказала кормилица, вглядываясь в маленький сверток, - такие дети долго не живут». Мать передернула плечами, - «какой вздор» и удалилась с целью привести себя в порядок к вечернему приватному приему. Отца в этот день рядом не было, как впрочем, и потом. Он всегда работал. Для Яна он вскоре превратился в красивый мираж на горизонте, который, как бывает во снах, удаляется в тот самый момент, когда желание прикоснуться к нему становится непреодолимым.
Единственными родными людьми для мальчика стали кормилица Беата и гувернер со странным именем Азар. Они научили его не бояться тишины, вовремя улыбаться в ответ на отцовский вопрос: «Как ты, малыш?», и лишний раз не попадаться на глаза матери, у которой появление сына вызывало приступы депрессии. Благодаря Азару, Ян понял, что с судьбой одиночки спорить бесполезно. Хотя было время, когда врожденная интравертность грозила превратиться в диагноз «аутизм», но Азар, поговорив с отцом, сумел убедить его в абсолютной полноценности мальчика. С этого момента Яна оставили в покое. Отныне он принадлежал себе и этим двум людям, для которых его воспитание стало делом чести и подлинной любви.