После завтрака Дэмон встал к мольберту. После необходимых приготовлений работа закипела. Он был поражен, насколько легко и без запинки его рука движется по холсту - через час был готов эскиз - мужское лицо, которого в жизни Дэмон никогда не видел - клинообразное, печальное, ассиметричное, с профилем гордеца. Тонкие, суховатые губы, маленькие аккуратные уши, узкая переносица. Все лицо в целом было обликом существа замкнутого и сдержанного, умеющего скрывать чувства и ждать. Подумав, Дэмон чуть изменил форму глаз - чуть продлил линии век к вискам, теперь они стали более выразительными. После обеда он взялся за краски. Фон его мало заботил. Объем лицевых мышц, поворот головы, смысловая наполненность взгляда - ему ничего не приходилось выдумывать, словно он писал человека, которого хорошо знал.
Портрет незнакомца он написал очень быстро. За два дня. И опять тоже чувство - чувство затаенной нездешности, налет волшебства, который невидимым слоем лег на холст и краски. Будто натурщик его был жителем иного мира, далекого от земного.
Если бы Итерну Босху в его истинном обличии довелось увидеть портрет, восхищению его не было бы предела. Так угадать, поймать и воплотить в зримом образе его бессмертную сущность не удавалось еще никому.
Но Дэмон не знал, чей портрет навеял ему Интерриум - мир чудес и превращений, иллюзий и надежд, чувств и предчувствий. Озарения, вдохновения - вот его конек, главная нота его симфонии, определяющая краска его палитры. Интерриум хотел только одного, чтобы все люди, выпущенные им в мир форм и воплощений, реализовали то бесценное, что было заложено в них изначально. Интерриум как рачительный отец пытался сохранить подлинность своих детей, ведь когда ребенок лжет - это беда его родителей. Все остальное не имело значение. Когда люди воплощались, они забывали, что пришли из мира, для которого магия - это повседневный ритуал, в этом мире возможно все - стоит только пожелать...
Интерриум. Конец главы. 30 ноября
- Кажется, мы подошли к логическому концу, - Фредерик Лабард произнес эти слова устало, но не без доли воодушевления, - по крайней мере, на первом этапе этой истории.
Комендант сидел в своем кабинете. Привычный сумрак помещения ничуть не смущал его.
- Почему вы не зажигаете свет, Лабард? - голос Яна Бжиневски прозвучал приглушенно, словно доносился издалека.
- Свет - величина переменная и очень условная, кому как не вам это знать.
Бжиневски поморщился.
Со стороны окна раздался легкий шорох. Там, в почти неразличимой для беглого взгляда нише стоял Босх. Молчаливый, если не сказать угрюмый.
- Я только хочу понять, Лабард, ради чего все это? Божена вернулась на Землю, чтобы родить сына. Отца у ребенка не будет...
Лабард перебил Итерна.
- Будет, Босх, будет.
- Но..., - Босх с недоумением посмотрел на Бжиневски.
- Нет, мои дорогие, ваши эпизоды закончились, Божена выйдет замуж за..., - Лабард лукаво посмотрел на Босха, - угадай, мой друг, за кого...
- ...за Рене де Карта, - с нескрываемой тоской произнес Босх.
- Вот именно, как и предполагалось, - Лабард с удовольствием потянулся, прикрыл глаза, - Босх, жизнь мудрее человеческих страстей.
- Но ребенок, что будет с ним?
- А вот это уже другой вопрос. Его ждет непростая жизнь.
- Лабард, - Босх отступил от окна вглубь комнаты, подошел к столу, стараясь не смотреть на Бжиневски, - вам не кажется, что все это жестоко по отношению к нам?
Лабард поднял глаза. Внимательно посмотрел на Босха
- Тебе больно, Босх, но так было задумано. Ты полагал, что твоя долгая-долгая жизнь обеспечила тебе иммунитет против того, что делает людей живыми - против любви. Ты думал, что твоя основная цель - быть добросовестным служителем Интерриума, защитником людей. Но как можно защищать, не зная самого главного - люди уязвимы, а ты не считал себя таковым. Ты был вечным, сильным, бессмертным. Но бессмертие может стать наказанием, если ты не понимаешь его сути.
- Я полюбил, вы этого добивались?
- Я - нет. Это был урок высшего порядка. Я тоже всего лишь служитель.
- Но вы - выше нас...
- Нет, я - другой. Вы - итерны, а я - дух. Мне многое неведомо. Я дальше от людей, чем все вы.
Босх замолчал. Бжиневски сел на старинный диван с резными подлокотниками, обтянутый китайским темно-зеленым шелком.
- Чудесная вещь, - Лабард вышел из-за стола, подошел к дивану, провел ладонью по тонкому материалу, - любимый диван одного замечательного исторического персонажа, жаль, он плохо закончил свою жизнь.