Ян Бжиневски, словно повинуясь ласковому приказу Коменданта, развернулся на 180 градусов и исчез в ближней улочке.
- Дорогой мой Босх, все гораздо неожиданней, чем я предполагал. Я вам больше скажу, все еще только начинается.
Но Босх, казалось, не слушал его. Он был погружен в свои мысли. Даже всесильный Лабард сейчас не мог проникнуть в них. Он мог лишь догадываться.
- Я увижу когда-нибудь сына?
Лабард встрепенулся.
- Сына? Вы так к этому относитесь?
- Почему вас это удивляет? Кто, по-вашему, этот малыш для меня?
Вместо ответа Лабард покачал головой и, ничего не ответив, направился вглубь города. Перед ним расступались жители, остальные Итерны и печальные сущности, страдающие от неизвестности, шорохи летели вслед за ним, будто луговые собачки, не рожденные дети протягивали к нему зеркальные ладони, юный Pavo Cristatus, любимец Босха, радужно вздрогнул оперением и влился в это торжественное шествие душ.
Босх не пошел вслед за ними, он остался стоять на перекрестке улиц, под сводчатыми потолками арок, обозначающими несуществующий предел. Внутри него пульсировала кровь, по крайней мере, он чувствовал это, еще он слышал свое дыхание, его бросало то в жар, то в холод, у него зябли пальцы рук, а в висках лейкоциты и эритроциты сталкивались в незримой битве. Итерн Босх больше не упивался собственным бессмертием, его не радовала участь вечного жителя незримых миров, он желал судьбы, он хотел воплощения, в котором краткость мига, благословленная Изначальностью, определяла его суть. «Жизнь прекрасна, потому что быстротечна, только достигнув дна, ты постигнешь настоящую глубину». Итерн Босх достиг дна, и теперь, стоя на оголенных камнях, светившихся, как осколки метеоритов, он более всего желал вернуться к началу. К самому первому началу, когда Земля была пустынна и мертва, когда темно-фиолетовые сполохи небес освещали ее нехотя и скупо. И именно тогда Босх услышал первое дыхание, ощутил на своей коже первый ветерок, прилетевший из самых глубин Космоса, когда огромные лиловые бабочки в вихре рождественского восторга опустились впервые на землю. Они распались на миллиарды живых бактерий, насытивших Землю жизнью, - ее различными формами, такими неожиданными, что сами Итерны подивились. Этот карнавал вскоре насытил землю влагой, солнцем и ветром, он придал смысл суровым камням и ледяным потокам воды, сошедшим с седых гор. Он принес на Землю зной лета и плодовитость осени, сочность весны и монашеское безмолвие зимы. Он расчертил небеса звездными знаками препинания, насытил воздух ароматами, способными смутить самый стойкий дух, пронизал человеческое сознание бисером чудесных откровений. Этот космический дух, снизошедший на Землю праздником, цирком шапито под открытым небом, подарил каждому отныне живущему могущество самого Господа, зашифровав его в формуле всесильной ДНК.
И теперь Итерны были счастливы, потому что их подопечным - людям было дано все для абсолютного счастья. Но счастье не сбылось. Это было самым страшным и неожиданным сюрпризом, богато оснащенные, обласканные Богом, люди не смогли воспользоваться имеющимся сокровищем. И Итерны оказались бессильны.
Босх был одним из тех, кто оказался не сломлен, в то время, как подобное поражение существенно изменило соотношение небесных энергий. Он остался с людьми, и теперь его благородство обернулось против него. Он знал, что вопреки легендам об ангелах, которые отказываются от бессмертия ради любви, никогда не сможет стать человеком и жить на Земле. Это были всего лишь красивые сказки. «Небеса не могут опуститься на землю, рыбы не станут ходить по земле...». Поэтому ему оставалось лишь одно - ждать.
Ждать часа, когда его земной сын вырастет и захочет узнать, кто его отец. Ответ на этот вопрос он услышит только от него, Итерна Босха. И никак иначе.
Между тем, фигура Лабарда давно растворилась в паутине улиц. Стих гомон толпы и шелест душ, отзвенели колокольчики, только где-то чуть поодаль раздался стрекот, будто сверчок, потерявшийся в лабиринтах Интерриума, наконец нашел дорогу домой. И счастливо потрясенный, он уткнулся в какую-то укромную придомовую щель, чтобы завести свою упоительную песню. Песню о счастье...
Босх открыл первую попавшуюся дверь, зашел внутрь - там было чисто и пустынно. Никакой мебели - только бледно-кремовые стены, лимонно-желтый паркет, лакированные подоконники, да скромные маргаритки в розовых горшках на каждом окне. Босх подошел к одному из них, чуть помедлил, постоял, задумавшись, и вдруг, словно земной ребенок, прижался лбом к холодному стеклу. Он отчетливо видел, как там, впереди, где камень мостовых постепенно перерождался в морское дно, где вековая кладка столетий рассыпалась от легкого прикосновения радужных волн, там, в океанских просторах, на немыслимой глубине оживали самые трепетные желания, нашептанные десятками воплощений, не исполненные, переполненные томлением несвершения, нетерпеливые, как детские голоса в гостиной в рождественскую ночь, торжественные, как лицо священника в процессе крещения, желанные желания, сокровенные, заветные, всесильные. Желания, отвергнутые и позабытые, преданные ради звонкой монеты и пыльных штор. Желания умные и всепрощающие, славные и добрые. И Босх просто протянул руку, чтобы зачерпнуть этот бесценный дар небес, чтобы поднести его к лицу, и, окунувшись в это сияние всем существом, раствориться в нем навсегда.