Он обернулся лишь на мгновение, чтобы перед уходом вспомнить самое ценное, что стало для него смыслом всей его затянувшейся жизни - лицо родной женщины, ускользнувшей от него, подобно солнечному зайчику в последний день земной осени.
Часть одиннадцатая. Между строк. Фрагмент Zerro
Между строк. Фрагмент Zerro
Странное дело, сейчас по прошествии нескольких лет, события, описанные в этой книге не приобрели той характерной временной отчужденности, что обычно постигает события нашей жизни. Они и по сей день кажутся мне яркими и сочными, как будто произошли вчера. Но я задаюсь вопросом: почему это произошло именно со мной, почему в молекулярном хаосе повседневности меня настигла эта сказка, эта История смущенного сердца, что могла привидеться, пожалуй, лишь очередному несчастному Мастеру, когда тот в болезненном бреду невостребованности поверяет сиротливые мечты действительно больному соседу по палате.
Почему Божена Иртен, Ян Бжиневски, Итерн Босх, Вацлав Гратц, Фредерик Лабард и Николай Васильевич Дэмон вторглись в мою размеренную жизнь, каждый новый миг которой сулил лишь вялое непонимание и тщетные попытки возвыситься, прежде всего, в собственном восприятии. Как сталось, что мой мозг, связанный биотоками с самим Ледяным Безмолвием, подобно тому, как маленькое море связано с бушующим океаном, непоколебимым в своей мудрости и мужицкой правоте, вдруг, словно антенна, стал принимать этот дивный сигнал. И вот за чередой сомнительных ассоциаций, волнений и недоразумений, осторожно, но настойчиво, можно даже сказать, галантно, но властно эти судьбы, столь далекие и необъяснимые, вдруг явились ко мне с бесцеремонностью непрошенных гостей, к тому же наследивших в прихожей.
Мне ничего не пришлось придумывать. Слова приходили, когда хотели и уходили так же, по-английски, с холодноватой чопорностью во взгляде и интонациях. Роман то обрушивался на меня, как водопад, то медленно и лениво, как барин-сибарит из тягучих романов Льва Толстого, закрадывался в мою душу. Особенно хорошо удавались вещи описательные, когда нужно было чувству или человеку дать определение, а значит, создать его характер и дальнейшую траекторию развития.
Отныне мне представлялось, что даже когда я перестаю барабанить по клавишам ноутбука, роман продолжает жить во мне на правах глубинной истории, будто происходящей в подземном мире моего сознания. Именно благодаря «Консолио» я ощутила в себе этот потайной пласт, - примите от меня знакомую многим ассоциацию, - вернувшись из странствий, Буратино в доме своего отца за холщевой имитацией очага, что само по себе кощунственно, ибо, что может быть более преступным, чем имитация домашнего уюта, - находит настоящий кукольный город, в котором жизнь струится и бурлит по законам сказки.
Мой компьютер, молодой упрямый бычок, - «когда хочу, работаю, когда хочу, зависаю», - не знает слова «Консолио», он методично подчеркивает его, и мне снова и снова приходится внушать ему мысль, что это неведомое имя может сослужить для нас хорошую службу. Он задает вопросы в самые неожиданные моменты, и мы с моим бесценным малышом покоряемся неизвестности, ибо с первых минут даже не подозреваем, какую случайность на этот раз подарит нам наше личное море.
Мне очень нравится название шрифта, которым я пишу - Sylfaen, что-то эльфическое, в духе Рональда Руэла Толкиена. Волнение сердца, проступающее в каждой строке этого мощного произведения, передавалось и мне, когда я путешествовала по необъятному Средиземью. Представлялось, что вечная борьба за власть и чистоту помыслов была свойственна когда-то и нам, но в силу нынешней нерентабельности все это умерло. Потому что пришло новое время, а старое вспорхнуло, словно стая диких уток с болота при первом же выстреле охотников. Охотники, дикие необузданные существа, с хамоватой удалью, лишенные чувства сострадания, но с лихвой наделенные меткостью и безмятежным спокойствием относительно дня завтрашнего, они чавкают по трясине нашей жизни как короли-самозванцы, защищенные счетами в заморских банках, покупающие всех и вся, они думают, что даже сам Космос находится у них в услужении. Но они ошибаются.