Что до Александра Матвеевича, то он году в 42-м женился в Саратове на Оле Золотаревой, скоро у них родился сын Юрий. В конце сороковых семья перебралась в Москву. Он стал доктором наук, профессором, одним из основателей отечественной газовой хроматографии — для него даже выстроили институт на шоссе Энтузиастов (Владимирка, Владимирка!), в котором при знакомстве нашем работала Ленка. (Помню первую нашу встречу там — я, вылезши из автобуса, шел по шоссе к проходной института, а навстречу мне плыла в клубах валившего из-под асфальта пара юная и прекрасная Ленка.) В пору борьбы с космополитизмом, вследствие которой Ленка стала Еленой Александровной Золотаревой, а родной брат ее так и остался Георгием Нусиновичем Туркельтаубом, Александру Матвеевичу намекнули где следует, что неплохо было бы, если б он вернулся на родину, но Ольга Васильевна ни в какую туда возвращаться не пожелала, да и сам он к тому времени выяснил уже, что никого из его некогда бесчисленной родни немцы в живых не оставили, — и никуда не поехал. (Кстати, примерно в то же время и моего отца уговаривали перебраться на партийную работу в Ленинградский университет, однако мама, только-только избавившаяся от чахотки, тому воспротивилась. А согласись она, что бы со мной сейчас было — не знаю.) Кое-кого из друзей Александра Матвеевича, таких же польских евреев и хроматографистов, не пожелавших покинуть Россию, сплавили-таки куда подальше — в Свердловский университет (куда уехал некогда и дед мой, Константин Немков, тоже химик, ставший этого университета профессором). Но Александр Матвеевич остался в Москве и уже в шестидесятых был примечен на одной из научных конференций бывшим своим варшавским учителем, к которому он не осмелился подойти страха ради иудейска. Учитель, вернувшись домой, рассказал нескольким общим знакомым, что видел Болека, вовсе и не погибшего, но живого-здорового. В конце концов эти сведения дошли до Каролины, она как-то пыталась отыскать бывшего мужа, просила о том наезжавших время от времени в Москву знакомых, — не зная толком ни имени его, ни фамилии. В сорок восемь лет Александр Матвеевич заболел плевритом, врачи подозревали рак, от которого и принялись его лечить, но никакого рака у него не было, лечение же привело к нескольким инфарктам, от последнего из которых он и скончался в считанные минуты в 1965 году. Только через два года Каролине удалось узнать его адрес. Она немедля приехала в Москву, но застала в ней уже только вдову, дочь и сына своего давнего мужа. С тех пор мы с ней (и я уже тоже) считаем друг друга близкими родственниками.
Выводы
Вот так все мы и встретились. Теперь нас осталось немного — я, мой старший брат, Вика, Каролина с ее замечательными дочерьми, внуками и правнуками, брат Ленки. Пожалуй, все. Ну, и дети, конечно. Первой дочери моей, Марии, в которой намешана русская, украинская и немецкая кровь, я, по изложенным выше причинам, совсем не знаю, говорят, она учится чему-то в Петербурге. В нем же в начале мая этого года умерла Ленка. Двое младших со мной: русская, украинская, еврейская, польская, быть может, немецкая — Немков, кто таков Немков? Шут его знает. Вдруг да испанец.
Что сказать напоследок? И нужно ли что-нибудь говорить? Не хочется впадать в наставительный тон, да, как видно, придется. Конечно, никакого романа я писать не стану. Нет у меня ни амбиций, ни амуниции, для сего потребных. Но зачем же тогда написал я все это? Бог его знает. Меня давно уже донимает мысль, что я это сделать обязан. Нельзя же, в самом деле, допустить, чтобы все эти люди, их судьбы, их муки и радости, о которых я, в сущности говоря, знаю совсем немного, только догадываюсь, исходя из своего, тоже теперь уже довольно обширного опыта, так и канули бы в реку времен и общей не ушли судьбы. Нельзя хотя бы потому, что мне о них хоть что-нибудь да известно, а больше помянуть их, похоже, и некому. Должно же что-то после всех нас оставаться, достойны мы того или не достойны. Все достойны, до последнего сукина сына. Потому что каждый из нас жил, корячился, радовался, совершал, может быть, гадости неимоверные, но что-то в общую человеческую копилку вложил: хорошее ли, дурное, а вложил — и все когда-нибудь пойдет в дело.