— Никогда еще мне не приходилось слышать такого по-мужски эгоистичного признания в любви! — проговорила Констанс с удивлением, но сердце ее при этом затрепетало от восторга, ибо бессовестный эгоист сопровождал свое признание искупительными ласками. И вот они уже лежали рядом и сбрасывали туфли.
— Разве тебе не нравятся всезнающие мужчины, которые слишком уверены в себе? Говорят, с ними очень спокойно. Когда я впервые увидел тебя, смутное предчувствие подсказало мне, что ты простишь мне любую глупость.
— И напрасно, — сказала Констанс, окутанная паутиной сна, которую он плел каждым своим размеренным вздохом.
Силы небесные, подумала она, скоро они опять будут любить друг друга, и это было немного печально, потому что неизбежно. А еще за усыпляющей шутливостью его речей — опровергаемых нежным, но решительным ритмом его ласк — она чувствовала в глубине его естества тревожную вибрацию, неуверенность в себе, которая заставляла его делать подобные выпады — так он зондировал мир, проверял, нет ли в нем враждебности. Или ему просто было трудно отказаться от холостяцких привычек, и общество женщины, даже любимой женщины, он воспринимал как угрозу своему покою?
— Нет, ничего такого, — сказал он, будто в ответ на все эти пробегавшие в ее голове мысли, — я совсем не то имел в виду, ну разве что со временем… Для меня было главным, чтобы ты не покинула этот мир; у меня появилось такое чувство, что в Авиньоне тебя потянет на самоубийство, как твою сестру — и при первой же возможности я должен был вытащить тебя обратно в Женеву, где мог бы быть рядом. Вот почему я попросил Смиргела хорошенько за тобой приглядывать. Он отвечал за тебя своей головой!
Констанс удивилась.
— Так вот почему он преследовал меня своими заботами. А я-то думала…
— Бедняга! Он исполнял свой долг. Один раз я даже сам приезжал в Авиньон — велико было искушение заехать к тебе. Не знаю, как удержался, но все-таки удержался. Я знал твою жизнь там чуть ли не по минутам. Такой вот героизм!
Констанс вдруг пожалела, что он не приехал к ней, но, возможно, там и тогда, в той жизни, ничего не случилось бы. Тогда не Аффад занимал ее, она даже не смогла бы вспомнить его, каким он был в реальности; мысли о нем лишь изредка мелькали в ее голове, как тени.
— Какую роль во всем этом играла Ливия?
— Никакую, — сонно ответил он. — Совсем никакую. Смиргел любил ее, вот и все. Знаешь, он был в Провансе, когда вы все отдыхали в Ту-Герц, работал в городской галерее, реставрировал средневековую живопись. И с Ливией встретился там. Это он познакомил ее с нацистской философией. И в Германию она отправилась, чтобы быть с ним — он тогда занимался художественной критикой в Гамбурге.
— Они жили вместе, в общепринятом смысле?
— Не знаю. Никогда его не спрашивал. Они встретились в Авиньоне, где он тогда жил. Из-за него она стала членом партии, а потом поменяла гражданство. Сначала он использовал ее, заставлял следить за Галеном, а потом взял и влюбился.
Все это было ужасно, и Констанс вдруг почувствовала неведомую ей прежде жалость к мертвой сестре. Молчание затягивалось, и Констанс испугалась, что они сейчас заснут, прежде чем заговорят о чем-то еще, поэтому она произнесла первое, что пришло ей в голову: или, может быть, она уже думала об этом, кто знает? Как бы то ни было, она сказала: