А потом… Фон Эсслин старел, он чувствовал, как постепенно удлиняющаяся тень его жизни перемещается вперед, как замедляются его реакции. Подчиненных его все больше раздражала нерешительность генерала, до сих пор не знавшего, как лучше расположить войска, а ему не давали покоя три притока реки. В крепости, стоя перед большой картой Европы, поделенной на секторы, он все еще не терял надежды и подводил итог своим рассуждениям прежним, когда-то многозначительным жестом, то есть, уперев большой палец в Авиньон, он растопыривал остальные пальцы и медленно описывал ими круг, чтобы показать вверенное ему стратегическое пространство — помимо всего прочего, ворота в Италию и на Лазурный берег. План прорыва дальше на север он не принимал во внимание: пусть об этом думают другие. Однако людей и машин становилось все больше, они требовали присмотра, народу скопилось слишком много: прибывающие с русского фронта раненые, целые орды рабов-рабочих, добровольцы-фашисты всех национальностей, среди которых были даже русские, которые пробивали новые туннели-склады под акведуком Пон-дю-Гар. Генерал подумывал об отставке — в ближайшие годы, и о том, чем он будет заниматься на покое, однако все это было пугающе неопределенным. Каким станет мир, когда он подаст в отставку? Чтобы призвать мысли к порядку и взбодриться морально, он принялся старательно штудировать «Протоколы сионских мудрецов» и «Завещание» Петра Первого, русского императора, обе брошюрки он всегда возил с собой в небольшом пластиковом пакете. Эти ежевечерние занятия бодрили и успокаивали. Однако во время встреч с нетерпеливыми энергичными младшими офицерами ему делалось нехорошо; он чувствовал себя безнадежно устаревшим, видя, с каким насмешливым вниманием они слушают его речь. Он почувствовал досаду, узнав, что его называют «дедушкой». Это еще сильнее углубляло пропасть между двумя поколениями, между историческими эпохами. Фон Эсслин начал много пить.
Как раз в это время его поставили в известность, что он, если пожелает, может получить одного пленного — взамен своего денщика, которого призвали на строевую службу. Поначалу генерал сожалел о потере, потому что привык к денщику, однако сожаления растаяли как дым, едва в доме появился Кров с его подкупающей улыбкой, одновременно умной и приниженной. Он был недурен собой, строен, и всю свою юношескую сообразительность употребил на то, чтобы стать незаменимым. Среди окружавших генерала жестоких мастиффов он резко выделялся, был как лучик солнца в кромешном мраке. Этот парень умел делать все! Иногда фон Эсслин с удивлением мысленно подсчитывал его таланты. К тому же, Кров сам признался, его предки были богатыми буржуа, а отец — врачом. Он готовил, содержал в чистоте дом, прислуживал, полировал мебель, что-то вечно чинил… Старый дом Банко никогда еще не выглядел таким ухоженным — Кров был садовником, каменщиком, электриком, мастером на все руки… все проблемы легко решались его новым слугой, чья улыбка всегда излучала доброжелательность. По-немецки он говорил неважно и делал иногда очаровательные ошибки, которые порой были похожи на меткие каламбуры. Фон Эсслин пересказывал их в своем кругу. И все добродушно смеялись над его новым рабом. Кров очаровывал своего хозяина с поистине мефистофельским искусством. Он с горячим усердием следил за его гардеробом, иногда сам что-то чинил, он счищал щеткой сигарный пепел с кителя, когда генерал отправлялся на службу. Старик себя не помнил от свалившейся на него удачи — никогда еще ему не приходилось сталкиваться с такой услужливостью, да еще приправленной постоянным благодушием. «Ах, Кров, — однажды посетовал он, — почему ты не женился? Из тебя вышел бы отличный муж. Скорее, жена. Ха! Ха!»
— Я женат. Был женат. У меня двое детей.
— Где они?
— Не знаю, — убрав с лица улыбку, но ничем другим не выразив свои чувства, ответил Кров. — Где-то должны быть.
У фон Эсслина стало тяжело на сердце, словно его залили свинцом. Это же Польша.
— Ладно, ладно, мне пора, не то я опоздаю, — и зашагал к двери.
Иногда, возвращаясь к ланчу, он заставал Крова сидящим на ступеньках виллы; тот начищал хозяйские сапоги и ботинки. Завидев генерала, денщик вскакивал с сияющим видом, счастливый, что вновь видит своего господина; у фон Эсслина теплело на душе, он даже становился разговорчивым, несмотря на официальное предостережение не вступать в тесные отношения с рабами-рабочими. Или он замечал, как Кров, забравшись на садовую лестницу, приводит в порядок решетку для вьющихся растений на балконе. Трудно, когда о тебе столь неустанно заботятся, да еще с такой готовностью, не стать жертвой подобного отношения, не расслабиться и сохранить независимость. Стоило лишь сказать: «Кров, мне нужен чистый носовой платок», — и молодой человек мчался, как олень, за указанным предметом. Время от времени, лежа без сна в постели, генерал обращался мыслями к дому и мимолетно, но с грустью, вспоминал польку-служанку. Загородный дом Крова был примерно там же, где жила ее семья, — он купил его, когда отец собрался удалиться от дел, объяснил он. В ответ фон Эсслин хмыкнул, но не задал ни единого вопроса о предвоенной Польше. Однако, с неуклюжей игривостью, выучив несколько слов из разговорника, который слуга всегда носил при себе, он иногда приятно его удивлял, произнося «доброе утро» на польском, естественно, если в доме не было посторонних. Потом фон Эсслин заболел гриппом, и Кров терпеливо ухаживал за ним, даже кормил с ложечки, словно ребенка, когда тот лежал с высокой температурой. Старик был растроган и очень благодарен, но открыто не благодарил, в конце концов слуга выполнял свой долг, с формальной точки зрения.